– Пока ты будешь с нами, о Кажак, живи здесь как у себя дома, – торжественно произнесла она. – Я позабочусь, чтобы вам тотчас же подали красное вино и принесли подогретую воду для купания.
– Для купания? Чтобы мы искупались? В воде? – Он отпрянул, очевидно, пораженный этим предложением.
– Конечно. Для вас поставят котел на огонь, и после того, как вы искупаетесь…
– Никакого купания, – решительно провозгласил Кажак. – Я скиф. Нельзя загрязнять воду телом.
Момент был щекотливый. Кельты смущенно переглядывались. Нельзя нарушать запреты, которые соблюдают другие, но неужели есть люди, вообще не моющиеся?
Кажак отнюдь не был нечувствительным; тонкая наблюдательность была совершенно необходима для выживания в трудных условиях. Он метнул быстрый взгляд на своих людей, требуя от них молчания, затем повернулся к желтоволосой женщине и старательно, чтобы не было никакого недопонимания, изложил свою точку зрения.
– Мужчины очищаются паром, – сказал он. – Женщины очищаются глиной. Чистая вода – только чтобы пить. – И, подняв глаза на ее лоб, он постарался изобразить приятную улыбку.
Крылья его ноздрей походили округлыми очертаниями на любимую брошь Ригантоны. Волосы темно-каштановые, загорелая кожа выдублена солнцем и ветром, лишь вокруг век, в косых морщинках, она была белая, как у Эпоны. Глаза – такие же темные и живые, как у его коня; в них светился недюжинный ум.
В этот миг к ним присоединился Кернуннос; его появление вызволило Эпону из затруднительного положения. Чтобы произвести должное впечатление на иноземцев, главный жрец облачился в свои парадные одежды. Его худое тело облегала мантия из волчьих шкур; шкуры были цельные, с висящими мордами и хвостами, с выкрашенными в красный цвет пустыми глазницами. Длину его рук подчеркивали браслеты из раковин, привезенных с берегов отдаленного моря царя Эгея.[3] Над его головой ветвились рога большого оленя.
В других местах принято кланяться шаманам, но так как сами кельты никому не кланяются, Кажак стоял прямо, с удовольствием соблюдая местный обычай. Перед ним, очевидно, была важная особа, к тому же мужчина. Он испытывал замешательство, разговаривая с посторонней женщиной, не своей женой, но таков, видимо, еще один местный обычай. Просто невероятно, но эти кельтские женщины ведут себя так, словно у них есть свое определенное положение в обществе.
Кажак с облегчением повернулся к Кернунносу.
– Кажется, нам обещали приносить вино, – заметил он чисто по-мужски.
Однако Кернуннос не мог ответить ему сразу. Ритуал требовал, чтобы он прежде всего призвал на гостей благословение духов, представился сам как их посланник и представил скифов тем незримым силам, которые правят в здешних местах. Кажак терпеливо ждал, тем временем трое его спутников треножили своих лошадей, предоставив совершить утомительные для них формальности Кажаку.
Когда Кернуннос сказал все, что полагается говорить в таких случаях, он подошел к двери дома для гостей и позвонил колокольчиком, предупреждая духов внутри о прибытии чужеземцев. Затем он отступил в сторону, пропуская скифов.
Кажак замешкался. Трое остальных неподвижно стояли за его спиной. Кельты, собравшиеся перед домом, с удивлением смотрели на них, перешептываясь.
Отказ войти в дом для гостей считался грубым оскорблением; Туторикс, разговаривая в семейном кругу, всегда подчеркивал это. Эпона все еще чувствовала себя обязанной блюсти его честь. Она подошла к Кажаку вплотную, лицом к лицу, так, чтобы он не мог отвести от нее свой взгляд. Она чувствовала его крайнее замешательство, хотя и не могла понять его причину, и попыталась успокоить его ласковой улыбкой.
– Мы предлагаем вам все лучшее, что у нас есть, – произнесла она спокойным твердым голосом. – Примите же то, что мы вам хотим дать.
В глазах Кажака все еще оставалось сомнение.
– Заходить в чужой дом неблагоразумно, – сказал он, обращаясь скорее к ней, нежели к Кернунносу или другим стоявшим вокруг него людям.
– Это не западня, – сказала Эпона. – Это дом.
– В деревянные дома кладут мертвецов, – объяснил Кажак. – Живые люди должны жить под открытым небом.
Ей было все легче и легче понимать его. Он говорил медленно, произнося с непривычной напевностью знакомые кельтские слова, но ее ухо уловило ритм его речи, и она ответила, подражая его музыкальному выговору.
– Но у нас все люди спокойно, ничего не боясь, ночуют в деревянных домах, – сказала она. – Мы не причиняем никакого зла гостям. Мы почитаем гостей.
У нее было такое впечатление, будто она пытается завоевать доверие животного, великолепного дикого животного. Скиф был очень мускулист, не уступал силой никому из кельтов, разве что Гоиббану; и одежда не скрадывала его природной гибкости и стройности. Двигался он мягко, точно горный кот, и даже когда стоял на месте, производил впечатление человека очень сильного и ловкого.
И все же он продолжал колебаться. Не раздумывая, без какой-либо подсказки духов, Эпона положила свою ладонь на его руку. В третий раз их глаза встретились.
И тогда вдруг, с видом отчаянного смельчака, скиф расправил плечи и вошел в дом.
Его спутники, однако, остановились возле двери, не желая доверить себя четырем стенам, но надеясь, что им поднесут обещанного вина.
Кажак ходил по дому, подозрительно оглядывая все, но ни к чему не притрагиваясь. Эпона позаботилась, чтобы у гостей была свежая питьевая вода в бронзовой гидрии, и послала женщину с факелом, чтобы та растопила очаг. В скором времени дом наполнился золотистыми отблесками огня и теплом; женщины принесли хлеб в корзинах и сыр на блюдах.
И все же Кажак никак не успокаивался. Он так и не сел на ложе, предпочитая стоять у открытой двери, где он мог видеть своих так и не вошедших в дом людей. Когда Сирона принесла большой кратер,[4] полный вином, он жестом показал, чтобы сперва угостили этим напитком его спутников. Только потом выпил сам.
– Хорошее вино, – одобрительно сказал он Эпоне. Это было первое признание ее стараний оказать гостям должный прием, и она почувствовала, что одержала небольшую победу.
Об омовении Эпона больше не упоминала.
Скифы походили на птиц, которые не вьют гнезд и если садятся на ветку, то всегда готовы улететь. Не имело никакого смысла ждать, пока они освоятся. Поэтому Кернуннос и Поэль совершили следующий предписываемый традицией шаг, а именно привели в дом старейшин и некоторых глав семейств, чтобы они могли разделить со скифами вино и познакомиться с ними. Эпона убедила Кажака сесть возле очага и выпить вместе с хозяевами, хотя он и вел себя как осторожный конь, готовый в любую минуту обратиться в бегство.
Кернуннос сидел по левую руку от скифа, Таранис – по правую. Короткое совещание вождя со старейшинами ничего не дало, у них не было никаких особых предложений по поводу обращения с иноземцами. «Наблюдай и слушай» – вот и все, что они могли посоветовать.
Эпона, Сирона и другие женщины из знатных семейств расхаживали по дому, подавая еду и принимая участие в мужских разговорах. Кажак повернулся к Таранису.
– Вождь имеет много жен? – спросил он, показывая на суетящихся женщин, крупных, белокурых и голубоглазых.
– У меня только одна жена, – ответил Таранис.
Удивленный Кажак обернулся к Кернунносу.
– Только одна жена? – недоверчиво спросил он.
Жрец улыбнулся. Кернуннос умел улыбаться одними губами, тогда как его глаза по-прежнему были серьезными. Это произвело отталкивающее впечатление на Кажака, напомнив ему о львах и пятнистых кошках, бродящих по его родным степям, иногда завораживая свою добычу потрясающей силой взгляда.
– Каждый человек имеет одну голову, одну жену, один дом, – ответил жрец.
– Правда? – Кажак посмотрел на меха, которыми были застланы ложа, на резные деревянные сундуки и красивую глиняную посуду, все, что составляло обстановку дома для гостей. Он заметил, что и мужчины, и женщины носят много бронзовых украшений, среди них поблескивали и золотые или сделанные из сплава серебра и золота.
