Толпа огромная. Это беспрецедентно, тем более что я не могу понять, откуда и когда столько людей сюда набежало. Я отчетливо помню, что площадь была пустая, когда мы сюда прибыли. Может какой-то провал в континууме, или еще что-то, я о таких вещах ничего не знаю. Я кажусь, наверное, полной идиоткой, но мне все равно, мне страшно, и я просто дымлю и дымлю сигарой, держа ее зубами и стоя рядом с палачом, который вдруг обнимает меня жирной рукой за плечи и наклоняет голову, давая толпе понять, что у нас с ним завязались отношения, и толпа хамски смеется, но мне все равно, я просто дымлю и дымлю себе — маленькая женщина в панталонах и рубахе и одном очень неудобном башмаке, с руками, связанными за спиной, с волосами, стянутыми черной лентой, с дымящейся сигарой во рту. Внезапно я ощущаю что-то вроде, знаете, безумной любви, которую жертва чувствует к палачу рано или поздно. Во мне поднимается такая, знаете, волна иррациональной нежности и благодарности, и я лелею ощущение большой жирной руки на плечах, и благодарна ему, когда он игриво сжимает мне правую грудь. Я бы для него что угодно сейчас сделала. Слеза ползет у меня по щеке, и слюна течет на подбородок, и я дымлю сигарой. Я начинаю предполагать, что заберу с собой в мир иной эту нежность к палачу, это желание с ним быть, как вдруг чувства мои меняют слегка окраску. Я бросаю незаметный взгляд в сторону. На эшафоте новый человек. Это Джордж, собственной персоной, а за ним идут солдаты в чистых униформах.

Джордж подходит к палачу и говорит, «Приказ Робеспьера» и вынимает бумагу и держит ее перед носом толстяка. Робеспьера нет в живых уже лет шестьдесят. Мне стыдно за Джорджа, что он таких вещей не знает, но вдруг к моему удивлению толстяк вежливо кланяется. Толпа безумствует. Они разочарованы — они желают, чтобы у спектакля были начало и конец. Джордж, представьте, поворачивается ко мне, выхватывает сигару у меня изо рта, и говорит — «Женщинам нельзя курить на публике, это неприлично». Он берет меня крепко за локоть и ведет к краю эшафота. Он прыгает вниз и раскрывает мне объятия, и с руками, связанными за спиной — все, что я могу сделать, это довериться ему полностью. У меня нет выбора, как только спрыгнуть. Если он меня не поймает, я разобью себе лицо о землю. Но он выполняет свою часть добросовестно, и нас уже ждет карета с республиканской инсигнией, и он вталкивает меня в карету в то время как офицеры и палач о чем-то горячо спорят. Один из офицеров бежит к краю эшафота, но в этот момент Джордж кричит — «Вперед! Вперед, сволочь!» — кучеру, и выдает длинное ругательство по-немецки, и мы срываемся с места, а за нами следует дюжина солдат. Позже Джордж объясняет, что ни один из его так называемых солдат не говорит по-французски. Они все наняты им в доках, голландцы, швейцарцы, американцы и еще кто-то. Мы сворачиваем на Риволи, громыхаем по Сен Антуан, а за нами гонятся. Джордж вынимает два пистолета, а под сидением отыскивается заряженный мушкет. Кучер продолжает стегать лошадей так, будто они виноваты в измене его жены, но преследователи все ближе. Мы пролетаем мимо Сен Поль, попадаем колесом в яму (что-то случается из-за этого с осью, кажется), и выкатываемся на площадь, где стояла когда-то Бастилия, и внезапно преследователи начинают драться между собой и отстают. Джордж сует пистолеты за ремень и объясняет, что заплатил некоторым из них. Наконец он вынимает нож и разрезает веревки на моих руках. Руки и плечи потеряли чувствительность. Джордж говорит — «Нас будут искать во всех портах. Будет лучше, если ты не будешь некоторое время выходить на улицу».

Не скажу, что идея мне понравилась, но спорить тут не с чем. Джордж выходит и платит «наемникам», и снова забирается в карету. Под сидением одежда. Я надеваю платье и расчесываю волосы. Я вдруг смелею. Чувствую, что могу пойти сегодня вечером в оперу — просто потому, что никто из моих врагов не посмеет меня узнать. Я непобедима, несмотря на то, что на мне только один башмак. Джордж поселяет меня в маленьком отеле недалеко от площади, и никакого страха я не испытываю. Он объясняет что почему-то (я не очень поняла, почему) здесь меня искать не будут. И я ему верю. Он оставляет меня в комнате на час, и я совершенно спокойна. Может, это шок. Не знаю. Он возвращается с едой и вином и новой парой туфель для меня и мы едим тихий ланч возле камина. Двое очень мускулистых прислужников стучат в дверь и втаскивают ванну. Через десять минут они возвращаются со вторым корытом и сосудами с дополнительной горячей водой. Джордж запирает дверь и мы нежимся в корытах некоторое время, а потом он кутает меня в огромное пушистое полотенце и несет меня в постель. Я так расслаблена, что не хочу двигаться вообще, и он не против. Он растягивается на кровати рядом со мной и кусает меня за мочку уха. Я так возбуждена что даже не хихикаю. Все эти перебежки и погони и приключения — что-то делают с сексуальностью. Делают тебя животным. В этот день и вечер я дикое животное, и, знаете ли, мне все равно — я счастлива. Джорджу это нравится. Он не лидер, если ему об этом не напоминать и в него не верить. В этот день и вечер я в него верю. Началось все с невинной нежной любви, но потом перешло в брутальность, в хорошем смысле. Я не знаю, сколько раз я испытала оргазм, и Джордж, его крепкое, длинное тело с простодушным подходом ко всему было на мне, подо мной, позади меня, поверх меня, и снова позади меня, когда он лег на спину и прижал мои бедра и ягодицы к своим чреслам, а грудь моя и живот вздымалсь, и ноги широко раздвинулись, и дыхание Джорджа обжигало мне шею. Потом я помню, что глаза мои смотрели в потолок, а Джордж двигался подо мной медленно, достаточно лишь, чтобы наши раздраженные, чувствительные органы откликались, и я помню, что я кричала, когда два или три оргазма начались почти одновременно, наплывая друг на друга так, что их было почти не различить, так что, может быть, их было семь или восемь, прежде чем я потеряла сознание.

Гвен и Лерой спали — оба были измотаны.

Проснувшись и совершив соитие, они обнаружили, что ужасно хотят есть. В квартире ничего съедобного больше не осталось. Пока Гвен была в душе, Лерой вернул большую часть денег в тайник бывшей любовницы.

На улице был теплый день, превращающийся в теплый вечер. В близлежащем кафе они съели что-то среднее между завтраком, ланчем и обедом. Лерой заказал стакан датского пива и спросил Гвен, не хочет ли она составить ему компанию — он собирался в Сен Дени.

— Конечно. Ты имеешь в виду улицу? Хочешь нанять проститутку, или что?

— Нет, я не хочу нанимать проститутку. Пригород, а не улица. Поняла? Пригород. Сен Дени. Алё?

— Какое-то конкретное место, или тебе просто хочется посмотреть на умерших французских королей?

— Примерно так, — сказал он.

До Сен Дени они доехали на метро. Сгущались сумерки. Улицы старинного городка были пустынны. Главная дверь базилики стояла открытая.

Лерой посмотрел по сторонам, будто ища, нет ли потенциальных свидетелей. Внутри церкви было непроглядно темно, и только входная будка с кассой освещалась лампочкой. В будке сидела старая дева, увлеченная чтением американского женского романа. Лерой что-то быстро ей сказал. Она посмотрела на него удивленно, взяла телефонную трубку, и вскоре белый человек средних лет в официальном костюме появился ниоткуда и кивнул Лерою. Лерой взял Гвен за руку. Они прошли через турникет в склеп. Служитель, или кто он был такой, протянул Лерою фонарик. Лерой попросил второй фонарик и отдал его Гвен.

— Я вас покидаю, — сказал служитель. — Позовите меня, когда закончите.

Лерой кивнул.

Было страшновато. Гвен решила, что если Лерой вдруг начнет к ней здесь приставать, она будет сопротивляться. Еще не хватало! Секс в склепе, представляете себе.

Оказалось, он вовсе не это имел в виду. Они шли между гробницами, пока не достигли пьедестала с мраморными Луи и Мари, коленопреклоненными, в набожных позах. Лерой оглядел пьедестал и провел рукой по его поверхности.