— Я… Слушай, папа, я…

— Не важно. Давай найдем какую-нибудь круглосуточную брассьери.

Таковых в регионе не было. В конце концов Лерой отказался от поисков и просто доехал до Парижа. Одно из кафе у Пигаль оказалось открыто, и толстый хозяин, сонно улыбаясь, вскоре организовал два омлета и кофе.

— Я бы хотела в кого-нибудь влюбиться, и чтобы он влюбился в меня, и мы бы ничего не делали по этому поводу лет десять, а потом он бы вернулся, и… — Грэйс мечтательно посмотрела на потолок.

— Из уважения ко мне, — сказал Лерой, — рекомендую тебе впредь совершать свои собственные ошибки. На мои у меня авторское право.

— Эй, папа, — сказала Грэйс. — Я вот думаю… Ты когда-нибудь… не знаю… Ты когда-нибудь думал обо мне, как…

Лерой оторвался от омлета.

— Были ли у меня фантазии по твоему поводу, и не намеревался ли я сделать тебя своей любовницей? И так далее. Нет.

— Почему?

— Я тебя знаю с тех пор, как тебе было десять лет. Даже в чисто практическом смысле я твой отец.

— Да, я понимаю. Но…

— А все остальное — вопрос самодисциплины.

— А если бы ты не был женат на маме?

— Ах, да. Столько сразу возможностей. Увы, варианты альтернативного этого существования так и останутся для меня тайной великой и страшной.

— Перестань, — сказала она. — Я серьезно. Все-таки, иногда, я думаю о тебе… как о мужчине…

— Это участь всех дочерей. И тем не менее, рекомендуется держать такие мысли при себе, во избежание очень болезненных шлепков, которые могут оказаться результатом таких мыслей.

— И ты не думаешь…

— Каждый мужчина, — серьезно сказал Лерой, — помнит своих женщин не от момента к моменту, но целиком, как цепочку воспоминаний, с кульминацией в настоящем моменте, и с продолжением в будущем. Память влияет на то, как мужчина воспринимает женщин, участвующих в его жизни. Тебе было десять, когда я увидел тебя в первый раз, и я до сих пор помню тебя именно такой. У тебя еще не было менструаций, ты была тоненькая и ужасно умилительная, с взбитыми сливками, размазанными по лицу. У тебя были липкие пальцы, очень грязные волосы, и очень забавные маленькие ножки. Я слышал, что подофилия нынче в моде, но, к счастью для всех, в сексуальных делах я абсолютно нормальный мужчина.

— Неправда. Гвен мне про тебя рассказывала.

— Что именно она тебе рассказывала?

— Ты в нее втрескался в колледже. И все эти годы ее любил. Это ненормально.

— Гвен следует быть скромнее. Как она поживает?

— Она ничего. После того, как ты исчез, она ужасно на тебя злилась. Говорила, что не хочет тебя видеть больше, никогда. Почему бы тебе не вернуться?

— Не сейчас.

— Но ты ведь вернешься?

— Да. Когда дым рассеется. В данный момент меня ищут федералы.

— Ты шутишь.

— Нет. Но в списке самых срочных дел я у них не значусь, стало быть, нужно подождать, пока несколько человек уйдет в отставку, только и всего. Два или три года. После этого досье просто потеряют, и все притворятся, что ничего не было.

Ненавижу людей. Всех. Нет, я не это имею в виду. Не всех. Я ненавижу только тех, кого когда-либо встречала. Недалекие, эгоистичные, все. Подонки. Нечего на меня так смотреть, существо. Постарайся вести себя так, чтобы хоть что-то казалось осмысленным в этой вонючей палате. Я — осмыслена. Я. Я — мама. Понятно? Нет, твои мысли опять куда-то убежали. Сосредоточься. Я — мама. Начинай воспринимать меня всерьез, пора уже.

[непеч. ] сволочи, они обещали, что пузо у меня уменьшится после того, как ты из него выйдешь. А оно все еще — как купол Церкви Святого Бартоломея. Как-то стыдно даже. Не бойся, я знаю и ты знаешь, что рано или поздно оно войдет в норму, мое пузо. Да и вообще — подумаешь, пузо. А вот, к примеру, икры у мамы — совершенно прекрасны. Смотри. Нет, ты на икры смотри. Ну — не прекрасны разве? Скажи, что нет. Попробуй только. И это не всё. Я тебе сейчас поведаю одну тайну. Слушаешь? Нет, ты все-таки сосредоточься, поскольку это важно, ясно? Прояви сочувствие, а то нечестно. Ну вот, значит — тайна. Запястья у мамы — это просто мечта. Самые красивые запястья в истории человечества. О да. Гордишься? А надо бы, особенно если принять во внимание факт, что груди ты мне испортишь в последующие месяца три. Но не запястья. Посмотри, какое запястье, а? Нет, не отворачивайся, ты не глупее, чем есть, не притворяйся. Смотри. Видишь? Можно пересечь весь мир тысячу раз, забираться на горы Тибета, нежиться на солнце в Рио, сломать ногу, катаясь на лыжах в Альпах, отморозить ж[непеч. ]пу на Аляске, напиться в Париже, промокнуть до нитки в Петербурге, посетить все дурацкие сафари в Африке, есть печенье, запивая молоком в Дании — и никогда ты не увидишь такого запястья, как у мамы. И пальцы. Посмотри, какие пальцы. Идеальные. Я бы тебе и бедро показала, но мне слишком удобно сейчас, что не часто теперь бывает, так что с бедром подождем. Но бёдра у меня очень хороши. Поверь мне на слово. И перестань реветь, перестань. Ужасно раздражает, когда ты ревешь. Да, я знаю, ты хочешь есть. На, хватай левый сосок, а то правый саднит от твоих недавних упражнений.

Я тоже хочу есть. Эта сука, медсестра, опять опаздывает. Ну я ей покажу. Мне объясняли, что с персоналом следует быть вежливой, и тогда тебя в конце концов начнут воспринимать, как человека. Мы знаем, и ты, и я, что это глупости — так какая разница? Устрою суке и бездельнице разнос, и все тут.

Слушай, если он… этот… знаешь, кто… появится, может, я просто укажу ему на дверь. Может быть. Может быть, ему сперва придется меня найти. Хотя думаю, что найдет, если захочет. В конце концов, он профессионал. Ненавижу его, за то что меня бросил.

Нет, не поворачивайся так, и прекрати меня лапать. Это мои глаза, мне нужны мои глаза, оставь их в покое. Веди себя прилично.

Когда-нибудь, если ты будешь вести себя прилично, я может быть даже расскажу тебе, кто твой отец.