– Просто назовите нам свое имя, молодой человек, бояться вам нечего.

Улыбка у него тоже была, как у Санты, – веселая и ободряющая.

– Я Тони Хоукин, американский гражданин. Не будете ли вы добры объяснить, что это такое вы затеяли со мной?

– Хоукин, американец. Да, действительно, говорите вы и в самом деле как американец.

Улыбка его погасла. Повернувшись к молодым людям, он заговорил с ними на другом языке, содержащем гораздо больше гортанных звуков, чем немецкий, но ни одного умляута. За считанные секунды взвинтив себя до нужной степени, он грозил пальцем и, судя по всему, задавал перцу по полной программе этим двоим, корчившимся под шквалом упреков и выглядевшим, будто нашкодившие подростки. Затем старший отослал их, указав перстом на дверь, и те с явной радостью удалились.

– Угощайтесь. – Толстяк удобно устроился на большой коробке, протянул Тони пачку сигарет, после чего угостился и сам. Тонкие, черные, они источали сильный аромат. – Крепкие, но приятные. – Он чиркнул деревянной кухонной спичкой о седалище собственных брюк. – Позвольте представиться. Меня зовут Яков Гольдштейн.

– Рад познакомиться, мистер Гольдштейн… – Чад горящих табачных листьев вдруг опалил легкие Тони, и он зашелся кашлем. При этом в голове зазвенело, будто ее охаживали кувалдой. Гольдштейн доброжелательно смотрел на него, невозмутимо выдыхая дым ноздрями.

– Фамилия вам о чем-нибудь говорит?

– Извините, нет… сигареты чересчур крепкие. Вы не возражаете?.. – Не дожидаясь разрешения, Тони растер дымящийся цилиндрик подошвой.

– Тогда, быть может, и другая фамилия вам ничего не скажет. Субъект по имени Вильгельм Ульрих Фогель.

– Конечно же, Фогель Стервятник, – с недоумением произнес Тони. – Захвачен израильскими охотниками за нацистскими преступниками в Бразилии, контрабандой переправлен обратно в Германию. Я читал об этом… – Навязчивая кувалда не способствовала мышлению, но его синапсы мало-помалу снова начали функционировать и выдавать результаты. – Фогеля выследил величайший охотник из всех. Гольдштейн?!

Яков Гольдштейн легонько кивнул и глубоко затянулся. На миг в глубине его глаз вспыхнули искорки. Тони вздрогнул, даже не заметив этого, потому что вдруг осознал, что под личиной старого толстячка таится настоящий тигр.

– Итак, теперь мы представились друг другу, вам известно, кто я такой, так не будете ли добры поведать мне, какое вы имеете отношение к Курту Роблу.

– Сегодня ночью я встретился с ним впервые, честное слово.

– Прошу вас, будьте честны, это я ценю. Вы встретились с человеком впервые, однако надели его шляпу, так что мои не в меру горячие сабра[12] приняли вас за него. Что с ними поделаешь, мальчишки, сила есть – ума не надо, поверьте. Вы надели его шляпу, у вас был ключ от багажника его машины… – Фраза окончилась невысказанным вопросом.

– Я честен. Это дело, ну, несколько запутанное. Просто сделка, вот и все, а шляпа вместо пропуска, ничего более. В багажнике кое-что лежало, он был не заперт, чтобы я мог взглянуть на… нечто важное, и, должен сказать, ваши сабра сорвали сделку и чуть не снесли мне голову. Они напросились на неприятности, Гольдштейн, можете не сомневаться.

Ничуть не смущенный этой угрозой охотник на фашистов прикурил новую сигарету от окурка первой.

– И какого же рода сделка?

– Это секрет.

– Еще бы! Три часа ночи, свидание с хорошо известным военным преступником, организованное через хорошо известного цэрэушника. Закон относится к подобным махинациям не очень приязненно.

– Дело совершенно безвредное, уверяю вас.

– Трудновато мне в это поверить, поскольку у вас было вот это. – Достав пистолет и портсигар-нож, Гольдштейн приподнял их для обозрения. Пистолет невероятно смахивал на револьвер Дэвидсона, который Тони давеча сунул в карман и позабыл. Он с трудом подавил острейшее желание испустить стон.

– Я вам объясню. Средства самозащиты, и только.

– А зачем это вам средства самозащиты? Что это за безвредное дело, если оно требует подобного арсенала?

– Боюсь, этого сказать я не могу. Вопрос национальной безопасности, если точнее. – Хотя бы это можно открыть, раз собеседнику известно, что в деле замешано ЦРУ.

– С каких это пор похищение итальянского национального достояния фашистскими мошенниками стало вопросом американской национальной безопасности?

Тони открыл было рот, снова захлопнул, начал вставать, но передумал и сел. Гольдштейн тепло улыбнулся.

– Здорово, правда? В старые добрые дни такой вопрос на липовых телевикторинах назывался вопросом на шестьдесят четыре тысячи долларов. Подумайте об ответе. Я приготовлю небольшой nosh,[13] подкрепимся. Добрый горячий сандвич с pastrami[14] и стаканчик чаю.

Он вышел, мыча под нос какую-то мелодию, оставив дверь открытой. Через миг Тони встал, стараясь не шуметь, на цыпочках подошел к двери и поглядел в щелку. Гольдштейн за стойкой трудолюбиво нарезал копченое мясо на стрекочущей машинке. Нет ли тут другого выхода? Тони принялся заглядывать за картонные коробки и ящики, пока не наткнулся на дверь, без замка, но с большим засовом. Хорошо смазанным, как выяснилось, когда Тони его отодвинул, затем повернул дверную ручку. Самое время уходить. Дверь открылась так же бесшумно, как и засов, и Тони уставился в холодные зеленые глаза одного из сабра. Поспешно захлопнул дверь, задвинул засов, вернулся и снова уселся на кровать. Гольдштейн возвратился, неся поднос с толстыми сандвичами, обрамленными зелеными ломтиками нарезанных пикулей, а рядом – два стакана чаю, исходящих паром, каждый с кружочком лимона на краю. В желудке сразу заурчало, Тони озарило, что у него маковой росинки во рту не было со времени полета. Он набросился на еду.

– Очень вкусно. И чай тоже.

– Как и следует. Мясо доставляют по воздуху раз в неделю прямо от поставщика из Бруклина. Итак, у вас было время поразмыслить, так что теперь можете поведать, какие у вас дела с Роблом.

Тони пораскинул умом и решил, что некая доля откровенности все-таки нужна, ведь Гольдштейн и без того знает немало. Тони вляпался по уши отнюдь не по своей вине, и если ради собственного освобождения надо нарушить секретность – что ж, значит, секретности нравится нарушаться.

– Я сказал правду, до сегодняшней ночи я его не встречал. Я прибыл в Мексику прямо из Соединенных Штатов, по поводу вышеупомянутого полотна. Я, ну, искусствовед. – Бакалавр искусствоведения, Государственный университет Сан-Диего, хватит с них и этого. – Я должен был взглянуть на картину и опознать ее, ничего более, а Робл сказал, что картина находится в багажнике его машины. Что было бы дальше, я и понятия не имею, клянусь, это чистая правда.

Медленно кивнув, Гольдштейн шумно отхлебнул чаю.

– Искусствовед, а? Возможно. Скажите-ка мне, мистер Эксперт, в каком году родился Микеланджело?

– Микеланджело? Вообще-то с датами у меня туговато. Конечно, в пятнадцатом веке. Умер он почти в девяносто, где-то около тысяча пятьсот шестидесятого, откуда получается, что родился где-то в тысяча четыреста семидесятых. Верно?

– Не исключено. А кто написал «Толедо в грозу»?

– Эль Греко. Мы что, играем в двадцать вопросов и ответов?

– Нет, остался только один вопрос. Где Хохханде?

– Ладно, ваша взяла. Не знаю. Правду говоря, не знаю даже, картина это или живописец, поскольку слышу это имя первый раз в жизни.

– Почему-то я вам верю, мистер Хоукин. Но хочу, чтобы вы запомнили последнюю фамилию и поразмыслили о ней. Уже поздно, вам надо немного отдохнуть. Наум, которого вы встретили у задней двери пару минут назад, отвезет вас на машине назад. До свиданья. – Когда Тони уже переступал порог, Гольдштейн добавил: – Мы еще встретимся.

«Если это от меня зависит, то не встретимся», – подумал Тони, когда израильтянин с ледяным лицом жестом пригласил его в машину. Допрос был нелегкий, и он держался отнюдь не лучшим образом. Быстро прокрутив в голове происшедшее, Тони осознал, что Гольдштейн вытянул из него куда больше информации, чем предоставил. В благодарность за удар по голове Тони выложил все, что знает об операции «Лютик». Ничего не скажешь, славное начало карьеры в роли секретного агента. Единственное, что он не разболтал, – смерть Дэвидсона.