– Надо идти, может, увижу холст, тебе первой расскажу…

– Какая чуткость! Как я волнуюсь за картины и за тебя волнуюсь, ты не такой грубиян, как остальные, ты человек искусства, по-моему. – Она подвинулась поближе, заговорив с придыханием: – Мы с тобой люди одного круга.

– Я должен доложиться Соунзу. Машина ждет…

– Я тоже буду ждать. Ждать здесь твоего благополучного возвращения. Приходи ко мне рассказать, что было. Возвращайся живым и невредимым. – Она охватила ладонями его затылок и запечатлела на его губах жаркий и страстный поцелуй, тянувшийся долго-долго, и в конце концов Тони из-за удушья пришлось отстраниться, как ни трудно было оттолкнуть девушку, не касаясь прикрытой шелком пышной плоти. Выскользнув из комнаты, он обнаружил, что весь взмок, несмотря на прохладу в коридоре. В каком же номере Соунз? Наверное, в пятнадцатом, рядом с номером Елизаветы Злотниковой. У нее чудесное имя, несущее в себе яркость и сочность. Да она и сама наделена яркостью и сочностью, на первый взгляд не бросающимися в глаза. Дверь перед ним внезапно распахнулась, напугав его, и в коридор выглянул Соунз.

– Чего стоите в коридоре?! Что вам надо?

– Доложить. За мной выслали машину, кто-то позвонил, по голосу вроде бы Робл, больше ничего не сказал. Она будет здесь, я не догадался посмотреть на время, она уже здесь.

– Тогда выходите – и не завалите дело на сей раз, Хоукин. От этого зависит очень многое. Уж лучше вам держаться лучше, чем до сих пор.

С этим бодрым напутствием Тони торопливо вышел в вестибюль и уже уклонялся в сторону ресторана, чтобы быстренько проглотить чашечку кофе, становившегося предметом все более и более страстных вожделений, когда увидел Генриха у входа, нетерпеливо тыкавшего большим пальцем в сторону дверей. Вздохнув при мысли об утраченном кофе, Тони изменил направление.

– Вы опоздали.

– Я думал, капелька кофе…

– Нет времени.

Перед входом виднелся черный силуэт «Паккарда», с заднего сиденья которого взирали на Тони Робл и Д'Изерния, оба в широкополых черных шляпах.

– Вы опоздали, – бросил Робл, как только Тони подошел.

– Ничего не мог поделать. Едем смотреть картину?

– Позже. Первым делом на мессу.

– Сегодня тридцатое апреля, – подхватил Д'Изерния, и оба мрачно кивнули. Оба были одеты в почти идентичные черные костюмы и, как только машина покинула город, извлекли и прикололи к рукавам траурные повязки. Что бы это значило? Тони выкручивал мозги в попытке припомнить какой-нибудь относящийся к делу праздник, но не припомнил ни одного – ни мексиканского, ни американского. Пасха уже закончилась. С какой же стати месса в субботу?

– Вы не будете любезны поведать мне, что все это значит?

– Позже поймете, – строго ответил Д'Изерния, прикалывая к кармашку черную бутоньерку.

– Но вы можете сказать хотя бы, куда мы едем?

– На асиенду Пантитлан. Она лежит в руинах, сгорела во время революции, но часовня сохранилась. Она вполне подходит для наших нужд.

Они свернули с шоссе на проселок, бегущий через плантации высокого сахарного тростника. Впереди показалась другая машина, Генрих сбросил скорость, чтобы поднятая пыль успевала оседать, а подальше сквозь пыль маячил как минимум еще один автомобиль. Скоро впереди показались обвитые плющом полуразвалившиеся кирпичные трубы асиенды. Генрих свернул на зеленую поляну и остановил «Паккард» обок уже стоявших – числом не менее полутора десятков – и продолжавших прибывать машин. Престарелые пассажиры – по большей части мужчины, хотя было и несколько женщин, все в черных одеждах, с траурными повязками на рукавах – медленно брели к часовне.

– Мы подождем, пока войдут остальные, – поведал Д'Изерния, поглядев на желто-зеленую рубашку Тони и укоризненно покачав головой. – Вам в подобном виде заходить не стоит. Оставайтесь тут вместе с Генрихом, можете понаблюдать издали. Там есть небольшая комната, куда вы зайдете после службы. Там мы к вам подойдем. Понятно?

Тони угрюмо кивнул, будто усмотрел в этом какой-то смысл, и в ожидании постарался напустить на себя такой же мрачный вид, как остальные. Приехал последний автомобиль, последняя группа похоронных старцев засеменила в часовню, затем следом направились Тони с Генрихом. Сумрак в храме разгоняли только трепетные огоньки свечей на алтаре, а воздух более благоухал козами и сеном, чем церковными благовониями. Шорох и шепот сразу прекратились, как только из публики поднялся старик в черном костюме и этаком ошейнике, дрожащим голосом заговоривший по-немецки. Генрих потянул Тони за рукав, и они отошли в сторонку, где могли наблюдать за происходящим, не мозоля глаза присутствующим.

– Вы не будете любезны растолковать мне, что тут происходит?

– Как видите, поминальная месса. – Генрих с чувством фыркнул и шумно сплюнул на пол. – Раньше испанцы проводили такие мессы в Мадриде, разумеется, в присутствии множества немцев и итальянцев. В этой стране подобное происходит впервые. Сегодня двадцать семь лет со дня смерти.

– Чьей?

– Nummer Eins. Номера один. Гитлера, Адольфа, урожденного Шикльгрубера.

– Шутите?!

Голоса собравшихся слились в общей молитве.

– Хотел бы. Воспоминания о былом умирают не сразу, и о плохом, и о хорошем. До сегодняшнего дня у меня и тени подозрений не было. Я оставил весточку Якову Гольдштейну и молюсь, чтобы он поспел сюда вовремя. Тут должны быть интересующие его люди.

– Хохханде?

– Кто знает. Надо выяснить, что за momsehrim[32] посещают подобную непристойность.

Мероприятие продолжалось недолго, будто присутствующие спешили разбежаться по закоулкам, из которых явились сюда. Возгласили много речей по-немецки, одну-две короткие литании по-латыни, истерический пеан по-итальянски, бубнящий спич по-испански о славных делах прошлого, недостижимых высотах, победах и поражениях, а затем все окончилось. Тони с Генрихом удалились ждать в указанную комнату, принюхиваясь к воздуху, еще более пропахшему козами, с хрустом давя подошвами козьи орешки. Дверь они оставили полуоткрытой, и подложный немец Генрих, он же израильский химик, горящим взором провожал каждого уходящего посетителя, отпечатывая лица в памяти. Д'Изерния и Робл шли последними, закрыв двери за хвостом процессии.

– Генрих, когда все остальные уедут, приведи машину, – приказал Д'Изерния. – Подай задом к двери, мотор не глуши. Вы идете с нами, Хоукин.

Их шаги глухо отдавались под заросшими паутиной сводами нефа. Луч солнца, пробившийся сквозь лишенное стекол оконце наверху, от густой пыли обрел буквально физическую ощутимость, в носу засвербело, и Тони с трудом удержался от желания чихнуть. Будто ради тайного обручения промаршировали они к пустому алтарю, затем обогнули его и направились к двери в стене по ту сторону алтаря. Открыта она или закрыта? Теперь, когда свечи задули, разобрать было невозможно. Шедший первым Робл налегал на тяжелую деревянную дверь, пока она не поддалась, распахнувшись с громким скрипом.

– Туда, – распорядился он, извлекая из кармана фонарик, чтобы осветить дорогу.

Тони вошел, двое других за ним. Его вдруг охватил трепет. Похищенные картины, выкуп в миллион долларов, заматерелые преступники… Если что-нибудь сейчас пойдет не так, за его жизнь нельзя будет дать и ломаного гроша. Пыльный пол испещрили мужские следы вперемешку с отпечатками узких шин.

– Там, – бросил Робл, осветив фонариком большой плоский сверток, прислоненный к дальней стене.

Полотно? Медленно приблизившись, Тони взялся за уголок и неуверенно приподнял толстый слой мешковины, открыв свету «Битву при Ангиари». Запятнанное и пыльное полотно, куда более грязное, чем на репродукциях в книгах, но, несомненно, то самое.

– Боюсь, о ней не заботились должным образом, – сказал Д'Изерния. – Но ничего непоправимого, просто грязь на поверхности и небольшое обесцвечивание, вроде бы и копоть тоже от какого-то дыма. Кто знает, где она была? Но реставраторы довольно легко справятся с этим, верно?