– Фамилия та самая. Значит, вы все-таки помните, вот и чудесно. Мне ужасно жаль, что сегодня ночью у вас возникли некоторые затруднения.

– Мне тоже. Ваша работа?

– Как раз напротив. Я сидел за рулем и был вынужден уехать, когда из переулка выскочили плечистые молодые люди. Мои компаньоны полагают, что это событие… как там у вас говорится?.. подорвало операцию. Но я считаю иначе. Я полагал, что мы могли бы поболтать, дабы я мог уяснить, что же стряслось. Я по-прежнему убежден, что американцы могут предоставить необходимую сумму вопреки сегодняшнему фиаско.

– Я бы с радостью вам сказал, но откуда мне знать, что вы тот, за кого себя выдаете? – После сегодняшних событий в душе Тони тоже завелся червячок подозрительности.

– Справедливый вопрос. Упомяну одно название. Операция «Лютик». Оно вам о чем-нибудь говорит? А также покажу вам вот это.

Вытащив из внутреннего кармана пиджака фотографию, он запустил ее по воздуху, так что она, вертясь, приземлилась у ног Тони. Наклонившись, он подобрал цветной снимок необрамленного полотна, прислоненного к каменной стене. «Битва при Ангиари».

– Похоже, все сходится. Если вы были в машине, то знаете о случившемся в тот миг больше, чем я. Меня стукнули по голове. Я очнулся в подсобке ресторана и был подвергнут основательному допросу по вопросам живописи человеком по имени Яков Гольдштейн…

– Кем?! – Д'Изерния подался вперед, напрочь забыв о пистолете и опустив его.

– Гольдштейном. Вам знакома эта фамилия? Это знаменитый охотник на нацистских преступников.

– Я уже слыхал эту фамилию. Продолжайте. – Внешняя невозмутимость вернулась к Д'Изернии, но Тони знал, что она лишь напускная.

– Похоже, ему порядком известно об этой операции. Я отвечал на его вопросы, постаравшись открыть ему как можно меньше. Похоже, он остался удовлетворен, и меня отвезли сюда.

– И все?

– Он еще назвал мне одну фамилию, я ее ни разу не слыхал, и он велел мне запомнить ее и поразмыслить о ней. Хохханде. Она вам что-нибудь говорит?

– Ничего. Что ж, кажется, вы были откровенны со мной, мистер Хоукин. Пожалуй, мы можем вернуться к нашему деловому соглашению, каковое было столь грубо прервано. Могу ли я рассчитывать, что, отложив оружие, не подвергнусь с вашей стороны попытке насилия?

– Да, конечно. С какой стати?

– С какой стати? А с какой стати искусствовед возит в своем багаже большой и острый мясницкий нож? – Д'Изрения указал на пол шкафа, где виднелось это жуткое оружие. – Я обнаружил его в вашем чемодане и убрал за считанные минуты до прихода полиции. Стоять там было крайне неудобно. И с какой же стати вы возите такое оружие?

– Я его не вожу. Я ни разу не видел его до вчерашнего вечера и не клал его в чемодан, клянусь. – Правда от слова до слова, хоть и несколько деформированная.

– Почему-то я вам верю, мистер Хоукин. На мой взгляд, на убийцу вы не похожи. – Пистолет скользнул в карман пиджака. – Посему мы возобновляем торг. Вам известна цена, которую мы запрашиваем за полотно?

– Меня о ней не известили.

– Один миллион долларов. Вам подходит?

– Чудесное круглое число. Если полотно настоящее, это просто мизер.

– Уверяю вас, так оно и есть. И в качестве жеста доброй воли я предлагаю вам вот это. Ваши люди могут осмотреть его и проверить подлинность, после чего вернуть. Тогда мы еще раз организуем для вас возможность взглянуть на полотно.

«Это» оказалось плоским предметом, завернутым в ткань. Развернув ее, Тони увидел деревянный ящичек размером не больше средней книги. Внутри ящичка, закрытого на простенький крючок, лежала старательно закутанная в вату плоская деревянная панель величиной с мужскую ладонь, потемневшая от времени. Но краски на ней оставались такими же яркими и сочными, как в день написания образа. Святой Себастьян, в полном комплекте с кровоточащими ранами и буквально утыканный стрелами. Не удержавшись, Тони громко охнул.

– Утраченная левая панель триптиха работы Челлини! Тоже погибшая при бомбежке музея Монте д'Капителло. – Еще бы ему не узнать панель, ведь перед поездкой в Мексику Тони внимательно перечитал «Утраченные европейские полотна», прекрасную и повергающую в уныние книгу о произведениях искусства, погибших во время войны.

– Совершенно верно.

– Прекрасная… бесценная…

– От начала и до конца. Итак, вам очевидна степень моей доброй воли, если я вверяю ее вам и вашему правительству, мистер Хоукин. Сегодня утро среды, а самолеты летают весьма регулярно. Вернете мне картину в пятницу вечером, после чего наши прерванные торги возобновятся. По рукам?

– Конечно, да! Неужели вы оставите ее у меня?

– Это мой bona fide.[15] Эта панель и полотно да Винчи – единственные картины, сохранившиеся после гибели музея.

– А вы не могли бы посвятить меня в подробности всей этой операции?

– Ваше правительство чрезмерно секретничает даже с собственными секретными агентами? Это бич всех правительств. Что ж, тогда вы должны мысленно вернуться в 1945 год. Война подходит к концу, немцы бегут, победоносные союзные армии готовят смертельный удар. И все же немцы бьются до последнего, как загнанные в угол крысы. Чтобы сломить их сопротивление, в Салерно предпринимается отвлекающий десант, вы наверняка слыхали об этом. На огневые позиции немцев обрушиваются тонны бомб, дабы ослабить их перед десантом, и, когда американские бомбы чуточку промахиваются мимо цели, гибнут абсолютно невинные люди, оказавшиеся поблизости. И не только люди. В глубине страны, но все-таки довольно близко к морю, стоит музей Монте д'Капителло, место паломничества для помешанных на искусстве туристов в промежутках между войнами. Здесь, посреди не ахти какой коллекции сломанных мечей, ржавых лат и прочего средневекового хлама, находятся два упомянутых нами произведения искусства. Воистину национальные сокровища, их следовало убрать куда-нибудь в безопасное место, но кто же мог подумать, что война доберется и до этого уединенного уголка Италии? Ба-бах! Громадные американские бомбы падают немцам на головы, но одна из них залетает чересчур далеко и напрочь уничтожает крыло музея, где висели эти две картины. Насмешка богов, на пару футов подальше, и вместо этих бесценных произведений на воздух взлетел бы хлам эпохи Возрождения. Вот такая байка, воистину очень занимательная, излагается в книгах. Американцы донельзя огорчены, пекущиеся об общественном благе индивидуумы собирают по подписке громадные суммы для восстановления музея. Но картины, увы и ах, возродить невозможно. Впрочем, так ли это? Вы держите в руках половину ответа на этот вопрос.

– Значит, они вообще не взлетали на воздух?

– Вообще. Маленькая немецкая уловка, небольшая страховка на случай, если война будет проиграна. Сторож убит, картины изъяты, под здание заложено громадное количество динамита. Точные, как часы, американские бомбардировщики прилетают в ту же ночь, третью ночь кряду, и бомбы сыплются с небес. Ба-бах! Военная трагедия. Затем верный офицер контрабандой переправляет эти и прочие ценные предметы по секретному маршруту – через Германию во Францию и Испанию, через океан в Мексику, в банковский склеп. Полагаю, вы с ним встречались.

– Курт Робл?

– Никто иной. Лояльный и преданный, как и предполагалось, он с тех самых пор стоит на страже, ибо хозяин, по очевидным причинам, не может воспользоваться картинами, так что его верный слуга стережет их год за годом.

– Не такой уж верный, раз пытается продать их теперь.

– Любому терпению рано или поздно приходит предел. Хозяину более никакого проку от упомянутых произведений искусства, а слуге надо на что-то жить, и посему он неохотно выставляет на продажу небольшой пейзаж Матисса – деревья и купальщицы на переднем плане…

– Погодите, Д'Изерния, да вы понимаете, что говорите?! Этот Матисс, входивший в личную коллекцию Гитлера, так и не обнаруженную, появился в Аргентине несколько лет назад. Вы что, хотите сказать мне, что хозяин этого преданного слуги Робла на самом деле…