Генерал Михаил Владимирович Грулев (1857-1943) оставил подробное описание своего крещения. Очевидно, что если бы он носил фамилию не Грулев, а Рабинович, Янкелевич и т. п., то не был бы не только генералом, но даже прапорщиком, будь хоть семи пядей во лбу. Каким путем Грулеву досталась его фамилия, установить теперь невозможно. Однако фамилия Грулев созвучна фамилии Хрулев, которая сегодня почти не вызывает ассоциаций даже у начитанного человека (разве что у специалиста по военной истории), но когда-то эта фамилия было на устах многих: Степан Александрович Хрулев (1807-1870), один из немногих участников Севастопольской обороны (1854-1855), заслуживший всеобщее уважение за прямоту и храбрость. Малороссийское "X", ставшее русским "Г", лишь способствовало карьере Грулева…
Двадцатилетним юношей, т. е. сравнительно поздно, Грулев решил поступить в Псковский кадетский корпус, подражая своему русскому приятелю Васе. Экзамен он выдержал блестяще, но по независящим от него причинам принят не был. Вторично он держал экзамен в Витебскую классическую гимназию, по окончании которой в июне 1878 г. поступил вольноопределяющимся в расквартированный в Пскове пехотный батальон. Когда Грулев подал прошение с просьбой определить его в Царицынский полк к своему приятелю Васе, ему было сказано, что "евреи в полку нежелательны", и вопреки закону отказали (вольноопределяющиеся имели право выбора). Ротный командир взвалил на грамотного Грулева ведение всех хозяйственных дел, что позволило ему досконально изучить полковое хозяйство. Дальнейшая история вольноопределяющегося Грулева – сплошное кафкианство.
Наравне с другими вольноопределяющимися его послали в Виленское пехотное училище.
Основанием для такого поступка начальства послужил прецедент: а именно, будучи в Одессе, Александр II самолично произвел одного вольноопределяющегося в офицеры.
После чего на улицах российских городов все чаще стали появляться солдаты-евреи с кантами на погонах – вольноопределяющиеся. Часть из них затем поступала в юнкерские училища. Фамилии трех, получивших офицерский чин, известны: Фрейман, сын одесского мануфактуриста, и два брата-одессита Шорштейны плюс штабс-капитан Герцель Янкелевич (Цви-герль бен Егула-Янкель) Цам, получивший свой последний чин за выслугу лет, но имевший при этом права командовать более чем ротой, и это, кажется, все15. (Строго говоря, всякого рода ограничения в то время не имели значения: не так уж много евреев жаждали тянуть военную лямку.) Вернемся, однако, к нашему герою. Грулев блестяще сдал экзамены в Виленское пехотное училище – он был одаренным человеком (да и что математика, физика или история после Талмуда, а он был талмид-хахам!). Но когда начальство узнало о его вероисповедании, то отправило назад в полк. Позже Грулев с горечью вспоминал: "Кто поймет эту гнетущую боль уязвленного самолюбия при всех товарищах! За что меня изгоняют? Чем я хуже других, когда нам хорошо известно, что тут, среди вольноопределяющихся, были и отпетые пьяницы, и даже заподозренные в воровстве? И никто их об этом не спрашивает; и всем им широко раскрываются двери в училище, несмотря на крайне слабую образовательную подготовку. А меня изгоняют за… вероисповедание, скорее, за моих предков, за то, что я родился в еврействе"16.
Состояние уязвленного несправедливостью юноши представить нетрудно. В итоге он отрекся от всякой религиозности. Впрочем, его безразличие к религии почти ничем не отличалось от безразличия русских вольноопределяющихся к православию. Разница формальная: где-то кандидат в офицеры был записан иудаистом. Возвращение Грулева в полк несколько удивило командира: "Взяли бы и крестились, когда этого требуют.
И все". Но не только удивило, но и обрадовало: командир снова "спихнул" на добросовестного Грулева свои обязанности. Вскоре он был произведен в унтер-офицеры и стал отделенным начальником, а затем получил взвод и звание капрала. При этом Грулев принимал и обучал новобранцев. Полковое начальство, надо отдать ему должное, хотело вновь отправить отличного служаку в юнкерское училище, ибо формально никаких отписок о причинах отчисления оно не получило. Но Грулев знал, что в лучшем случае он сможет прокатиться за государственный счет в два конца с нулевым результатом. И все чаще стал думать о переходе в православие, как советовал ему командир. (Его фамилия мне, к сожалению, неизвестна.) У каждого отступника свои резоны. В данном случае железную логику Грулева можно оправдать тем, что у него действительно была военная жилка, позволившая ему подняться до временно исполняющего должность военного министра в 1909 г. Лишь государственный антисемитизм прервал карьеру генерала: при ином раскладе Россия Первую мировую войну могла начать, имея военным министром не бездарного Сухомлинова, а блестяще образованного, в том числе технически, человека, который, как я думаю, не позволил бы Главкомверху себя подмять. Если бы… Но мы знаем: нет сослагательного наклонения в истории. «И вот для начальства встал канцелярский вопрос, а для меня – настоящий Рубикон, – писал Грулев. – При всей индифферентности к делам религии мне все же нелегко было решиться на этот шаг: ведь я тоже только дитя своей среды, впитавший все ее взгляды и предрассудки. Но в сущности – какой же это Рубикон, который может перейти любая курица, не одержимая куриной слепотой? Много раз впоследствии… уже в зрелые годы, я пытал мой разум, мою совесть, мое сердце – хорошо ли я поступил тогда, в мои юношеские годы, что перешагнул Рубикон, переменил религию ради карьеры (здесь и далее курсив мой. – С. Д.), ради удобств жизни; и положительно не нахожу против себя никаких упреков, даже оставляя в стороне всякие соображения материального характера. Ведь все-таки и с материальной точки зрения как никак, а по ту сторону Рубикона я обрел – пусть не корону, пусть не "Париж, стоящий обедни", – но и не какую-нибудь чечевичную похлебку, по примеру Исава, а хорошую карьеру и совсем иное земное существование.
И что от меня требовалось взамен? Взамен от меня не требовалось никакой сделки с совестью; напротив, достаточно было отказаться быть жертвой того организованного обмана, которым в представлении суеверных людей опутан вопрос о перемене религий.
Как, если не заведомым и организованным обманом, назвать все эти пословицы, заветы, мораль, которая вдалбливается в детские головы еще на школьной скамье, все с одной и той же затаенной целью заставить крепко держаться за свою религию.
Переменил религию – "изменил своему Богу", значит способен изменить своему государю, своей родине. Но мало ли мы видели изменников и предателей, оставшихся при своей религии? И, наоборот, мало ли видим примеров обратного свойства? При чем тут религия, которая в массе ведь понимается не как кодекс морали, а как символ, определяющий взаимоотношения к Богу? Кому и где это служит преградой?
Если не встречаем среди русских православных перехода в другие религии, то потому, во-первых, что это прямо запрещалось законом, – не было физической возможности осуществить такое намерение; во-вторых, это было просто не выгодно, до крайности; а когда теперь обстоятельства изменились, то не только готовы менять отечество, – переходят в другие подданства. А ведь это подлинная измена своей родине! И делается это с легким сердцем, иногда лишь ради мизерных расчетов. И ни откуда не встречает порицания. Все относительно в нашей жизни, полной всевозможных противоречий…
Можно ли представить себе более преданных своей новой религии после отказа от старых своих богов, как это было, например, с царицей Александрой Феодоровной и великой княгиней Елизаветой Феодоровной. Почему обменять своего Бога на корону или великокняжеское положение, с точки зрения морали, допускается и даже поощряется, и требуется, хотя можно ведь существовать без короны; а когда голодный человек совершает пустую, с его точки зрения, формальность ради куска хлеба, то это зазорно?
Ведь такие мистические души, как Александра и Елизавета Феодоровны, оказавшиеся настолько рьяными фанатичками в православии, наверное, еще в лютеранстве были привязаны к своим религиям всеми фибрами души. Для них-то перемена религии была ведь настоящее сальто-мортале. И все же они совершали этот скачок, когда потребовали обстоятельства. Тогда как затравленному и гонимому еврею, жаждущему только человеческого существования, такой шаг вменяется в вину, хотя никаких скачков, по совести, ему делать и не приходится.
