В конце концов вексель переписывается еще на месяц совершенно сообразно желанию Ицки.

Проходит новый месяц – и от слова до слова повторяется та же самая история: вексель переписывается снова, но уже не на 555, а на 606 р. 50 к. Болиголова видит наконец, что таким образом незаметно зарвешься гораздо чувствительнее, чем в какой бы то ни было капитанский штосе, а потому твердо решается прекратить дальнейшее, и притом столь систематическое, обирание своего кармана. Но как в этом случае поступить злосчастному поручику?

Приходит следующий срок, приходит и Ицка с предложением обменять старый вексель на новый, в 665 р. 50 к. Но поручик решительно объявляет: делай что хочешь, поступай как знаешь, а переписывать больше ни за что не стану!

– Ну, додумайтю ж, яким бы способем развязатьсе мине из тым сшволачом! Развяжить мине, бо он з мине тягнет!

– Да что, брат, как ни думаю, а выходит все на одно! – вздыхает Болиголова, пощелкивая пальцем об палец, – Из имения раньше четырех месяцев и думать нечего ни о какой получке... А вот, разве что... Если бы в Петербург поехать – там бы, пожалуй, сейчас же у родных достал себе денег и расплатился бы...

– Ну, то писайте им, нехай присылают! – с живостью подхватил Ицка.

– Писал! – с безнадежным вздохом махнул рукой поручик. – Да не помогает... Без личного свидания ничего не поделаешь. Пишут в ответ: приезжай-де сам, потолкуем, посмотрим и устроим как-нибудь все дело. Вот и письмо – читай хоть сам, пожалуй.

И Болиголова для пущей убедительности дал Ицке письмо петербургского родственника. Тот повертел его и так и сяк в руках, постарался прочесть, кое-что разобрал и убедился.

– Ну, то надо ехать до Петерзбургу, – присоветовал он.

– Эге!.. Вишь ты, какой прыткий! Сейчас и «до Петерзбургу»! А на какие шиши я поеду?

– Як то на сшисши? – в недоумении заморгал Ицка.

– Да так, что на дорогу нужны же деньги, а у меня ни гроша.

Ицка раздумался.

– И то вже будет виерно, сшто ви у Петерзбургу сдобудете деньгув? – поборов в себе последние колебания, осторожно спросил он после минуты раздумья.

– Наверное, добыл бы, – удостоверил поручик. – Вот тебе и письмо в доказательство.

– Н-ну, то настягайте ваша сшаблюка, ходите до гасшпидин пулковник и берить отпуск! – самым положительнейшим образом порешил вдруг Ицка.

– Да говорят же тебе толком, что нет у меня денег на дорогу.

– То вже не ваша забота. Берить отпуск.

– Да ведь надо же мне, наконец, и жить чем в Петербурге, хоть на первые-то дни, ну сам подумай!..

– То вже кажу, не ваша забота. Берить отпуск, – настоятельно и уверенно подтверждает Ицка, очевидно, весьма довольный в душе той новой комбинацией, которая пришла ему в голову.

Болиголова последовал благому совету, подстегнул саблю, отправился к полковому командиру – и через два часа адъютант привез к нему уже подписанный и припечатанный билет в 28-дневный отпуск.

Ицка Янкелевич, необыкновенно довольный собой и своей изобретательностью, собственноручно помогал денщику возиться над чемоданом Болиголовы и укладывать необходимые вещи.

– Ицка! – пожимая плечами, время от времени вопрошает его поручик. – Да разъясни же ты мне наконец, как же это будет? Взаймы, что ли, достанешь ты мне на дорогу или как?

– Эт!.. Сшто таково!.. То вже не ваша забота! Зжвините! Вы толке ехайте! – каждый раз отвечает Ицка таким тоном, как бы желая сказать: «Не приставай, мол! Знаю, что делаю! Уж будешь доволен!»

И вот он выказывает необычайную деятельность: считает, сколько носков, сколько платков носовых уложено в чемодан, все это записывает себе на особую бумажку для памяти, упаковывает сюртук, мундир, эполеты, этишкеты и прочие офицерские вещи, заботливо осведомляется – «чи не забито еще чего?», – приводит двух извозчиков, на одного сажает поручика, на другого валит чемодан, на чемодан же взбирается сам с каким-то своим, собственным узелком под мышкой и торжественно препровождает все это на железную дорогу.

– Балет од первий класс и балет од багаж, – любезно преподнес он Болиголове два билета, предварительно потискавшись, понюхав и похлопотав у обеих касс – пассажирской и багажной. – Ви вже будьте сшпакойний, вже увсше гитово, и я з вами.

– Как! И ты тоже едешь?! – непритворно изумился поручик.

– А так! До Петерзбургу! Вже и балет достал сабе! В кимпания з вами!

– И тоже в первом классе? – подтрунил тот.

– Ну-у!.. Пфай!.. Сшто ви гаворитю! Я даже сшпигалсе! – выпучив глаза словно бы действительно в испуге, стал отмахиваться Ицка. – Уф первий класс!.. От-то!.. Чи я сдурел, чи сшто!.. Для сабе уф первий!.. Я сабе взял у третий, а каб еще бил читвортый, то я бы взял у читвортый... Жал, очин жал, сшто нет читвортый класс! – с легким вздохом сожаления покачал он головой, – То такий глупий перадок на тым зжалезном колею!.. Очин доволна глупий!

Затем, таинственно поманив к себе поручика и отведя его несколько в сторону, Штралецкий как бы под величайшим секретом и с опаской, чтобы кто не подслушал, заговорил ему шепотом:

– Зжвините, як вам сшто схочется, чи то покутить, чи то выпить сшто, то ви увсше сабе епрашуйте, сшто ви схочете; а на потом ви толке моргнить до мине, то я вже буду издес, при вашем особу, и я вже сшам буду заплатить у буфэт... Пизжалуста!

– Стало быть, я еду на полном твоем иждивении? – со смехом спросил поручик.

– Так. За маво кошту, як би то мой багаж, – подтвердил Йцка, – бо я зжнаю, ви такий блягхородный щаловек, ви мине не схочете абидеть, и ви мине будете отдавать увсше, и никакой сшпор, и никакой маровая сшюдья у нас не будет. Так?

– Быть по-твоему! – согласился Болиголова и, ничтоже сумняшеся, оба отправились в путешествие – один в первом, другой в третьем классе.

Приехали в Вильну, где вечерний пассажирский поезд стоит более часу. Путешествующая публика рассаживается за сервированными столами, причем немедленно же поднимается и обыкновенная стукотня ножей и вилок и беготня нумерованных фрачных лакеев с блюдами и тарелками. Здесь Болиголова, на беду Ицке, встретился со старыми знакомыми, гусарскими офицерами, которые стоят частью в городе, частью в ближайших окрестностях и вечно ко времени прихода поездов наезжают в вокзал ради собственного развлечения. Сели за ужин, потом явилось шампанское, а Ицка из отдаленного угла с затаенной тоской в сердце своем наблюдает и загадывает себе: потребует ли шампанского «пан сперучник» или не потребует? И когда потребует, то много ли потребует? И сколько ему, Ицке, за то заплатить придется?.. Потребовал!

– Огх!.. Айн бутелькес! – со вздохом мутящего сокрушения считает про себя Штралецкий. – Уй! Нох айн бутелькес! Цвай бутелькес! – хлопнув руками об полы и качая головой, шепчет он минут через десять.

– Эй, Ицка! Заплати там по счету! – кивнул ему поручик, окончив ужин, – и «гасшпидии» Штралецкий, несказанно обрадованный тем, что все его страхи и опасения ограничились только двумя бутылками, предупредительно спешит исполнить волю своего «багажа».

– Зжвините! Сшлюхайтю! – поспешая за ним после первого звонка, убедительно шепчет он на ухо с умоляющим видом. – Не кушийте вже болыш шимпаньскаго, бо оно для голова сшамаво паскудства! И мине не так дожалю, как ви будете незждаровий... Кушийте лепш водка, чи то киньяк с цукеркем, – сшами блягхородни напитке!

И всю дорогу, на каждой станции, где только есть буфет, Ицка непременно выскакивает из своего вагона и начинает расхаживать по платформе мимо купе, занятого его живым «багажом». Иногда «багаж» выходил, и тогда Ицка уже знал свою роль и вытаскивал бумажник; иногда же не выходил – и «гасшпидин» Штралецкий с облегчением и временно успокоенным сердцем возвращался в свой вагон в ожидании дальнейшего томления перед следующим буфетом.

И таким-то образом приехали они наконец в Петербург. Предупредительный и расторопный Ицка тотчас же сам и карету нанял, сам и багаж получил, и от всех мелочных хлопот избавил своего клиента, и только когда все уже было у него готово и все исправлено, спросил его, приподнимая шапку: