― Теперь ― бегу, я без того уже опоздала на час, еду примерять платье. Какое платье, дорогой мой!.. Ммм! Вы мне скажете свое мнение о нем... потому что я надеюсь, что мы снова увидим вас, милый дикарь? Сегодня вечером я еду во Французский театр, снова послушать «Любовь». Вы помните ее премьеру?.. В антракте мы увидимся? Нет?.. Вы живете все там же, в своей студии?.. Я как-нибудь заеду к вам на днях... если не помешаю вам... Нет?.. Правда?.. До свидания, Жан... Вы прежде целовали мне ладонь... Боже, каким он стал серьезным! До свидания... до скорого, очень скорого свидания...

Она улыбнулась уголками своих прекрасных глаз и уголками губ. Но все это ― запоздалые средства, милая барынька, и если я снова испытал перед вашей несокрушимой уверенностью прежнее стеснение, прежнюю непобедимую робость при вашем приближении, то внутри себя я не почувствовал ли намека на то прежнее чувство, которое предало меня, связанного по рукам и по ногам, власти ваших розовых и безжалостных коготков.

Но я восхищался мастерством ее игры! Она знала, конечно, знала о моей новой судьбе. Удивиться или поздравлять меня ― значило бы подставить себя под стрелы моих едких замечаний, а между тем ей надо сохранить между нами ту интимность, которая была ей ни к чему, когда я был беден, и очень хотелось бы снова завязать теперь, когда она знает про мое богатство. Как она умеет фехтовать, какое тонкое искусство в нюансах, которыми она скрывает под внешней небрежностью страстное желание вновь приобрести меня... с моим богатством.

Ну нет, милая барынька! Сердце мое осталось на Рапа-Нюи и теперь только мой холодный рассудок безжалостно разоблачает вашу грациозную и опасную игру.

«Мир» ― большая руководящая газета, и Флогерг является ее издателем. Штаб-квартиру свою он устроил в парадном новом особняке, принадлежащем этой газете, на углу больших бульваров и улицы Лепелетье.

Я немедленно был введен лакеем, наряженным как негритянский король, и нашел былого моего товарища восседающим за великолепным письменным столом, который блистал золотом и инкрустациями... Он усадил меня в глубокое и уютное кресло.

Флогерг ликовал.

― Вы не могли бы попасть более кстати, славный мой Гедик, ― сказал он мне, трепеща от внутренней радости. ― Мне дорого стоило бы ограничить мой триумф этими четырьмя стенами; а с другой стороны, то, что вы услышите, ― нельзя доверить первому встречному. Вы будете моей публикой, и я буду играть свою роль, пока не получу полного удовлетворения. Но не ошибитесь, развязка этого спектакля будет реальной, и труп, который заключит ее, не встанет на ноги после падения занавеса. Как это чудесно ― поставить свою жизнь на ставку, чтобы дожить до подобной минуты, дотронуться до нее рукою!

― Неужели вы хотите сказать, что человек кончит самоубийством?

― Очень рассчитываю на это! Не здесь, конечно, будьте спокойны... Ему еще понадобится время, чтобы высидеть эту мысль. Но когда он выйдет сегодня отсюда, то нравственно он будет уже настолько же мертв, как будто проглотил здесь стакан стрихнина, чтобы уйти сдохнуть на улице. Для этого, однако, я всего лишь расскажу ему одну историю.

Флогерг протелефонировал по домашнему телефону:

― Это вы, Ковель?.. Пришлите мне этого господина.

И, повесив легкую телефонную трубку, он охватил голову руками и провел по потолку взглядом, полным невыразимой жестокости и радости.

― Наконец-то!.. ― прошептал он.

― Господин главный прокурор Магуд.

Вошел высокий старик, очень представительный, важный и суровый, желавший придать себе походкою, жестами и откинутой головой еще более суровости, важности и представительности. Черная, несомненно крашеная борода оттенялась густыми седыми волосами на голове; красные губы его, точно разрезанные сабельным ударом, открывали за собой очень белые и очень острые зубы, и это придавало всей его фигуре вид холодной жестокости.

В петлице сюртука виднелась лента Почетного легиона.

Но в эту минуту он, если можно так выразиться, просто пенился от ярости, то есть старался скрыть под суровой вежливостью признаки переливавшего через край гнева.

― Я очень счастлив, сударь, ― сказал он, ― что наконец принят вами. Вот уже два часа, как мне каждые пять минут сообщают, что очередь моей аудиенции у вас приближается. Звание, которое я ношу, не приучило меня к такому ожиданию, и если бы факты, являющиеся причиною моего посещения и могущие... (он повысил голос) иметь юридические последствия... (Флогерг принял огорченную позу), если бы факты эти не были такой чрезвычайной важности, то достоинство мое...

― Может ли это быть, господин главный прокурор, ― прервал Флогерг, ― чтобы вам у меня... (последнее слово было сказано резко и противоречило своим тоном примирительному смыслу фразы) не оказали всего должного вам уважения?.. (Он снова взял в руки трубку домашнего телефона). Ковель!.. Господин главный прокурор жалуется, что прождал два часа... Как? Но вы должны были предупредить меня... Вы мне просто сказали: господин Магуд; я знал когда-то Магу да, который был небольшим чиновником исправительного суда в Лудеаке. Я подумал, что это был он...

― Это был я, ― отрезал главный прокурор.

Сбитый с толку Флогерг повесил трубку.

― Ах, это были вы, господин прокурор? Простите меня: такое быстрое движение по службе, начатое с такого незначительного места!.. Поздравляю вас. Не откажите также, прошу вас, принять мои искренние извинения. Во всем этом виноват я один. Будьте добры присесть: я вас слушаю.

Прокурор, слегка смягченный таким почтительным подчинением, сел и овладел собою:

― Прежде всего, действительно ли с издателем газеты «Мир» я имею честь?..

― С ним самим.

― В таком случае мне хотелось бы, в общих интересах, чтобы разговор наш происходил... как бы это сказать... среди четырех стен.

Флогерг позвонил, вошел лакей:

― Я никого не принимаю. Пусть не мешают нам ни по какому поводу.

Лакей поклонился и вышел. Прокурор недовольно поморщился:

― Разве я выразился недостаточно ясно?.. Мне хотелось бы, чтобы разговор наш происходил наедине, между четырех глаз.

Флогерг рассыпался в извинениях:

― Что же вы мне не сказали этого раньше? ― потом он обернулся ко мне: ― Дорогой собрат, извините меня, пожалуйста. Желание господина главного прокурора для меня ― приказ... кстати, я вас не представил?.. Жан Гедик, издатель «Солнца» и «Вечерней газеты».

Я бросил изумленный взгляд на Флогерга, который ответил мне быстрым незаметным подмигиванием.

― А, это господин?.. ― сказал прокурор, снова нахмурившись. ― Ну что же, я рад, что встретил вас обоих, господа, так как все то, что мне надо сказать редактору «Мира», мне также надо сказать и редактору «Солнца» и «Вечерней газеты», потому что обе эти газеты повторяют, как эхо, утверждения, печатающиеся в «Мире».

― Не редактору, ― вежливо поправил Флогерг, ― я ― издатель одной газеты, а приятель мой ― издатель и главный пайщик двух других газет. Редакторы наши ― совершенно автономны, и мы вмешиваемся в их дела только по чисто административным вопросам, касающимся наших газет.

― Милостивый государь, ― возразил прокурор, ― я, как судейский чиновник, хорошо знаю цену этой автономии. Она, если можно так выразиться, ― величина бесконечно малого порядка. Но я хочу верить, что та совершенно неслыханная травля, которая ведется против меня в ваших газетах вот уже полтора месяца и немедленного прекращения которой я пришел требовать, ― я хочу верить, что травля эта внушена не вами. Зачем бы вам делать это? Я вас не знаю. Но я знаю, что именно вы можете прекратить все это, и я не потерплю в этом вопросе никакого...

― Вы говорите ― травля? ― прервал Флогерг. ― Мне об этом в редакции не сказали ни слова. Кто же это посмел?.. Высшего судейского чиновника!.. Вы знали про это, Гедик?

Я вполне искренне мог ответить только, что не знал.