― Вы, вероятно, славно отомстили, Гартог?

Он внимательно поглядел на меня и, после долгого молчания, покачан головой и горько сказал:

― Нет!

Я подскочил:

― Нет?.. Вы, Гартог, вы говорите мне, что отказались от мести?

Отвечая мне, он продолжал следить за своей мыслью.

― Поймите меня, Гедик: я не говорю вам, что я не хотел. Я не мог, вот факт, и он отравляет мое существование!

Мне казалось, что я сплю и вижу сон. Этот человек, имевший в распоряжении своей непреклонной и методической воли страшное оружие своего колоссального богатства, этот человек не мог...

― Разве те, о которых вы говорите, так могущественны, что могли избежать ваших ударов?

― Могущественны... О, они были ими когда-то, и да будет угодно судьбе, чтобы они стали ими вновь... Тогда у меня была бы по крайней мере наковальня, по которой можно бить! Послушайте, Гедик: я когда-то учился в скромном парижском лицее, я был в нем пенсионером и стипендиатом, потому что родители мои, не будучи бедными, выбивались из сил, чтобы воспитать меня.

В этом же лицее учился сын одного из прежних министров; имя его ничего не прибавит к моему рассказу. Мы прозвали его Бочонком: это был дюжий парень, круглощекий, кровь с молоком, гордый тем, что принадлежал к высшему свету и что отец его был министром. У него были здоровые бицепсы и душа насильника, а потому он с бесконечной радостью испытывал свою силу на нас, маленьких лицеистах, во время всякой перемены между уроками. Он не имел равного в затрещинах, которые раздавал нам, артистически умел «жать масло», бить нас по спине новыми и очень твердыми мячиками, когда он «играл» с нами в пятнашки, и, конечно, никогда не позволял, чтобы ему платили той же монетой.

Я в это время изображал собою, быть может, трогательного, но смешного бесхвостого воробья, и он оказал мне честь ― выбрал меня излюбленным своим козлом отпущения.

Какими горькими слезами часто обливал я свой сухой завтрак! Как кусал я по ночам в дортуаре свое одеяло, замышляя неосуществимые планы мести школьника!

Я до сих пор не могу без мучительной дрожи вспомнить о том отчаянии ребенка, в которое погрузило меня это угрюмое животное, о той яростной мести, которую он заставлял меня замышлять. Я убил бы его, этого негодяя... если бы мог! Но он был табу, отец его был министр, и для нашей школы было большой честью воспитывать такую знаменитость. Если бы я даже мог ударить его ― это мне дорого обошлось бы!

Мне кажется, что я стал понимать изучаемые предметы не раньше того дня, когда степень бакалавра ― он был несколькими классами старше меня ― освободила нас от него;

С этого дня я, тщедушный мальчик, стал усидчиво заниматься науками, и еще ревностнее ― гимнастикой. У меня была навязчивая идея стать силачом, развить свои мускулы, иметь широкие и сильные плечи, схватить его когда-нибудь за шиворот или за горло и отхлестать его!.. Ах, и сейчас еще кровь бросается мне в лицо, когда я думаю, с какой радостью я тогда отхлестал бы его!..

Три года подряд получал я первые награды по гимнастике; ни учителя, ни родители не понимали ― откуда у меня взялась такая внезапная страсть к спорту, к которому я, тщедушный мальчик, никогда, кажется, не был предназначен.

Пришел день, когда я стал таким, каким вы сейчас меня видите; когда день этот пришел, жизнь уже бросила меня на поле своей битвы, но я сохранил свою навязчивую идею: найти Бочонка и вздуть его.

Найти его было нелегко. За это время отец его давно уже вышел в отставку, и они уже не жили в Париже. Наконец, я узнал, где он находится. Я отправился туда.

Тогда... Слушайте, Гедик: знаете ли вы, что я нашел, что я увидел, когда, сжимая вот эти огромные кулаки своих ненасыщенных мщением рук, я очутился наконец лицом к лицу с этим кошмаром моих юных лет?.. Живой скелет, какой-то призрак с дряблой и желтой кожей, выплевывавший последние остатки своей жизни в горной санатории. Вот что жизнь оставила для моей мести. Она меня обокрала, понимаете ли?

Гартог, покрасневший от волнения, вытер пот, струившийся со лба.

― Ну, так вот, бедный мой Гедик, ― продолжал он, ― подлая жизнь и теперь снова сыграла со мною такую же шутку. На этот раз кулаками моими была массивная дубина ― мое громадное богатство; я с каким-то опьянением думал о страшных ударах, какие я нанесу по гордым и властным головам моих врагов... Но на месте их я нашел только призраки прежних противников! Разоренные, подкошенные, вырванные с корнями, изъеденные червями, гнилые сучья или только полуразрушенные фасады, распавшиеся пылью при первом же ударе моего тарана, не оставив во мне даже острого вкуса битвы, пылкой радости о дорого купленной победе!

Видите ли, Гедик, жизнь наказывает более жестоко, чем мы могли бы сделать это в нашем самом гигантском порыве мести; но жизнь не позволяет, чтобы мы служили ей для этого орудием, и это ― несправедливо.

Он дрожал от бессильного разочарования.

― Но поговорим о вас, Гедик, ― более спокойно продолжал он, ― что делали вы все это время?

― Мне надо было, как вы знаете, исполнить одну обязанность. Я занимался выполнением последней воли Корлевена.

― Больше ли повезло вам, чем мне?

― Я только что приехал из Бретани, где без всякого труда нашел мать, бывшую когда-то его невестою, и ребенка, который, будучи сыном Корлевена, носит фамилию того человека, за которого жадные родители заставили когда-то выйти замуж молодую девушку. И мать и сын живут уединенно, запертые мужем в своего рода тюрьму, в старой полуразрушенной усадьбе, скучной и отвратительной, в окрестностях Минигика. Сам он живет в Париже, живет широко, а этим двум, осужденным на изгнание, дает только на что жить в обрез, и делает он так с тех пор, как открыл связь, возобновившуюся между Корлевеном и той, которая когда-то была невестой Корлевена. Он упорно отказывался дать развод, из злобы, лишь бы помешать своему сопернику жениться на любимой женщине.

― К тому же он еще, кажется, и разорил Корлевена?

― Да. Корлевен получил в наследство от отца два небольших парохода по триста тонн, которые занимались каботажем, один между Сен-Мало, Джерсеем и Герисеем, а другой между Сен-Мало и Лондоном через Темзу. Он перевозил, таким образом, свежие овощи и туристов из Бретани и недурно зарабатывал. Капитаном одного из этих пароходов был он сам.

Соперник его был крупным судовладельцем в Сен-Мало; каждый год он посылал на Новую Землю пятнадцать шхун, снаряженных для рыбной ловли. Я нашел в Сен-Мало старого нотариуса, который до сих пор помнит о тяжелом горе молодой девушки, когда ее заставили выйти замуж за этого человека. По-видимому, ее отец был должен ему и отдавал свою дочь без приданого.

― На ловле трески можно много заработать.

― Очень много, но он не ограничился треской.

Пришла война. Корлевен, как моряк, прежде всего попал на Изер вместе с этими девицами в клетчатых юбочках, шотландцами; он был одним из немногих, вернувшихся с Изера, хотя и был тяжело ранен. Ему удалось добиться, чтобы его отправили в госпиталь Сен-Мало. Мать его сына, по-прежнему безумно любившая его, пришла туда к нему. Что же касается мужа, то ему, в качестве судовладельца, удалось попасть при мобилизации в комиссию по реквизиции судов, состоящую в секретариате Министерства торгового мореплавания. Устроившись так, он избежал реквизиции собственных судов, которые стал с выгодою употреблять для перевозки угля из Кардиффа и Свапзеа в Бретань, а металлов для обработки ― из Франции в Англию. Первой его заботой, было, разумеется, реквизировать оба парохода своего соперника, а такса за реквизицию была тогда 5% довоенной стоимости судна, причем починки входили в обязанность судовладельца; иными словами ― последний не получал ничего.

В провинции всегда найдутся добрые души, считающие своею обязанностью ускорять катастрофы, которые медлят разразиться. Муж узнал обо всем и отомстил по-своему: прежде всего, он заточил в глухое место жену и ребенка, назначив им самую ничтожную сумму на существование; потом, лишь только Корлевен выздоровел, муж устроил так, что капитан был мобилизован на тральщик, выуживающий мины около Фекала, в одном из самых опасных мест, как мне это теперь сказали.