― Тише! Я слышу ― идет Атитлан. Возвращайся в свою пещеру. Я уйду.
― Ты, значит, знаешь, где мой лагерь?
― Знаю, а также и то, что сегодня ночью ты в нем будешь один.
― Ты, значит, все знаешь, маленький демон?
― Да, господин Веньямин.
― Ты знаешь даже имя, которое они мне дали?
Лукавая улыбка освещает ее лицо.
― Через вашу полотняную дверь слышно очень хорошо.
― Ты подслушивала?..
― Вот Атитлан. Беги.
― Ты придешь?
― А разве я тебе уже не сказала?
Теперь шаги приближаются. Я целую маленькую ручку, оставшуюся в моей, и убегаю по тропинке, спускающейся к нашей пещере.
* * *
Ни малейший шорох не предупредил меня об ее приближении, когда ее красивая голова показалась в рамке звездной ночи, за приподнятым полотном палатки, закрывающим вход в пещеру; я еще ждал ее, но уже не надеялся, что она придет.
Я ожидал, вытянувшись на низкой складной кровати. Легким прыжком вошла она в пещеру и уселась рядом со мною.
― Как ты запоздала, ясная зорька!
― Надо было, чтобы Атитлан заснул.
― Кто это Атитлан?
― Атитлан?..
Она, по-видимому, была удивлена моим вопросом, как будто бы ставила его сама себе в первый раз, и, раздумывая, она ответила на него:
― Атитлан?.. Это тот, который всегда был со мною, с тех пор как я себя помню. Это мой водитель, мой слуга, моя поддержка, мой друг. Он стережет меня, кормит меня, защищает, бранит, любит...
― Любит тебя?..
Проведя пальцем по моему лбу, она, разгладила на нем морщину и улыбнулась мне.
― Не морщи так лба, ты станешь похож на Атитлана. Он стар, очень добр...
― Значит, это твой отец?
Она выпрямилась с внезапной гордостью, сверкнувшей в ее ясных глазах.
― Атитлан не моей расы. Атитлан только жрец.
― Как твое имя?
― Эдидея. Но ты ничего не знаешь. Иностранка не сказала тебе?
― Какая иностранка?
― Та, раса которой ограбила мою расу: Корето!
При имени Корето глаза ее полузакрылись; в них сверкнуло бурное пламя.
― Корето знает тебя?
Она углубилась в какие-то далекие воспоминания.
― Святые отцы могли учить нас одному и тому же; но они не смогли заставить наши сердца забыть кровь, которая их питает.
― Что она сделала тебе, Эдидея?
― Она? Ничего. Мать ее матери все отняла у отца моей матери. Что еще могла бы сделать мне она?
― Значит, твой отец был начальник?
― Начальник?
В ее голосе зазвучало презрение, гордость, а в ее ответе ― величие:
― Я ― дочь Инти.
Дочь Инти... Внезапное волнение охватило меня. Я вспомнил о гноме, о цели, которую он преследует, об обязанности, которую он мне предписал, о своем обещании, о власти его ужасных глаз, которые заглядывают в мою душу... и уже стал думать о неизвестном средстве, которое могло бы избавить меня от его власти. Я не хочу... Я не хочу...
Она ошибочно истолковала омрачившую меня заботу.
― Не бойся ничего, ― сказала она. ― Скалы не обрушатся больше над вашими головами. Я запретила.
― Так, значит, это твой голос, раздававшийся на вершинах, слышал я в тот первый вечер, маленькая моя царица?
― Не надо сердиться на Атитлана. Увы, для нас иностранцы всегда были врагами. Он защищает мое убежище и не знает...
― Чего же это Атитлан не знает?
Внезапная краска разлилась по ее щекам, и густые шелковые ресницы опустились на ее глаза. Она колебалась:
― Не знает... что... я тебя уже видела...
― Но как же ты увидела меня, Эдидея? Что ты делала в тот вечер?
Она улыбнулась.
― Я выхожу только ночью, так как Корето запретила мне бывать в ее владениях, а слуг своих она бьет хлыстом, когда узнает, что они говорили со мною. Я узнала от них, что четверо белых высадились на острове, что это были французы, и что они никого не обидели. Французы когда-то спасли моих предков. Я хотела увидеть вас и спряталась ночью около миссии. Ты вышел...
― Но как ты могла увидеть меня, Эдидея? Было совсем темно.
Смех ее прозвучал, как журчание ручья:
― Темно для твоих слабых глаз, но не для моих.
Да, правда! Я вспомнил. Люди ее расы ― никталопы, видят ночью. Доктор Кодр знал также и про это.
― А что же случилось потом, злая шалунья?..
Она снова засмеялась.
― Быть может, ты лучше слышишь, чем видишь. Ты меня схватил...
― Ты трепетала в моих руках...
― Я отбивалась...
― Рука моя скользнула...
― Святые отцы говорили, что это очень дурно. Ты будешь впоследствии гореть в огне Гугатое. Твои руки ослабели...
― Ты вырвалась; я бежал за тобою...
― Ты упал! Вот тут-то я больше всего испугалась. Красный цветок разрастался на твоем лбу. Твои глаза были закрыты, руки повисли.
― Что же ты сделала тогда, Эдидея?
― Вот что, ― сказала она, ― дай твой лоб.
Я послушно предоставил свою голову в распоряжение ее ловких пальчиков. Она обвязала мою голову платком, положила ее на подушку, стала на колени около меня; я видел, как сквозь розовые губы просвечивают ее зубы при ярком свете лампы. Я смотрел на ее матовую кожу, нежную и тонкую, цвета розово-желтых жемчужин. Нагие круглые руки ее, передвигавшие мою голову, издавали нежный аромат.
― Эдидея, оставь мою голову. Ты меня опьяняешь, дитя.
Она завязала последний узел.
― А потом вот что, ― сказала она, ― закрой глаза.
Я послушался. Сквозь закрытые веки я различал только красно-оранжевое пятно рефлектора лампы. Между светом и моими глазами появилась тень, уста прильнули к моим устам...
Быстро открыв глаза, я увидел только, как упало полотно, прикрывавшее вход. Я вскочил на ноги и бросился во мрак... Лукавый удалявшийся голосок прошептал со смехом:
― Ты упадешь здесь с гораздо большей высоты, чем в миссии, и я не пойду искать тебя.
― Вернись, Эдидея...
― Завтра... если ты будешь один. Отдыхай.
И напрасно вопрошал я ночную тишину, чтобы та показала мне путь, куда ушла она своею поступью феи.
* * *
В эту ночь мне снилась каменная кошка, сидевшая на груди Эдидеи и душившая ее своей тяжестью. Я хотел освободить отдалявшуюся девушку... но быстрый удар тяжелой когтистой лапы раскроил мне лоб. Гибкая, хрупкая девушка перевязывала мою рану и склоняла к моим лихорадочным устам свои прохладные губы...
Тогда появлялся гном, насмешливый и страшный, вооруженный гигантской сеткой для бабочек; он накрывал ею Эдидею, потом прикалывая ее булавкой к пробке, как бабочку, восклицая: «Образчик!.. Вот он, единственный образчик! Невежды! Набитые ослы!» Его серо-зеленые глаза, его ужасные глаза, делали мои руки бессильными, сковывали мой язык.
Большие рубины текли из маленькой ранки, из серых глаз беспрерывно катились жемчужины. Маленькая ослабевшая ручка дрожала... дрожала... и сжималась в агонии...
Черт бы побрал Флогерга со всеми его рассказами! Я плохо спал.
― Ну, что, товарищ, позднее утро?
Волна дневного света влилась из-за поднятого полотнища. Корлевен, нагруженный как мул, разгружался.
― Хорошо ли прошла ночь? Не было ли приключений?
Сказать ли ему? Ведь он мой друг, этот человек...
― Приключений не было, капитан, но я поздно заснул.
Он изучал меня внимательным взглядом.
― Значит, вы видели хорошие сны, на лице вашем написано счастье.
Я содрогнулся.
― Ошибаетесь. Мои сны были кошмарами.
Я не лгал; прекрасным сном была действительность.
― Что вы это там привезли, Корлевен?
― Несколько бутылок. Сеньорита была в прекрасном настроения духа. Она посылает вам эти бутылки, чтобы ускорить ваше выздоровление.
Это были вина, которые мы уже пробовали у нее. Они из Австралии и носят марку «Большая Лоза» с разными подзаголовками: сотерн, бордо, кортом и т.д., но подражают этим винам весьма посредственно.
― А эти фрукты, эти овощи?
― О, вот они так другого происхождения: кража и, боюсь, святотатство. Да помогут мне боги! Чтобы немного разнообразить наше обычное меню из консервов, я по дороге ограбил идол.
