— Мне уйти?

— Нет, — сказала она, — если хочешь, оставайся здесь. Не надо уходить.

Мы лежали какое-то время, прислушиваясь к треску печи и глядя, как медленно переползает по полу лунный луч. В комнате стало жарко, я откинул одеяло, и мы продолжали лежать, тесно прижавшись друг к другу, пока не уснули. Я чувствовал ее колени и бедра, а она, согревшись, спала безмятежно.

Когда я проснулся, сквозь оконце уже просачивался серый рассвет. Герда лежала, губами касаясь моей шеи. Ее рука покоилась на моей груди: двумя пальцами она ухватилась за пуговицу на моей рубашке. Герда дышала ровно и почти неслышно, как ребенок.

Утром она проснулась и сказала, что хочет помыться.

— У меня такое чувство, будто я вся в грязи, — смеясь, сказала она, — словно я три недели провалялась в закуте для скота.

— А мы с тобой и вправду прятались в закуте — только в погребе, помнишь?

— Будто тысяча лет прошла с тех пор.

— Всего каких- нибудь два- три дня.

— А кажется, будто много месяцев. Я почти все прежнее позабыла. Словно вся моя жизнь была только прологом вот к этому.

— Скоро мы будем на той стороне, и жизнь начнется снова.

Какую-то долю секунды она с сомнением разглядывала свои почерневшие пальцы.

— А мыло здесь есть?

— Да, — сказал я, — на кухне стоит банка с зеленым мылом. Как твоя нога?

Герда выбралась из постели, но стоило ей ступить ногой на пол, как на висках у нее показался пот, лицо посерело, и она снова рухнула на кровать.

— Не знаю, — пробормотала она, — я думала, что за ночь...

— Ты перетрудила ногу. Лучше я понесу тебя. Почаще будем останавливаться и отдыхать. Я почти уверен, что нам здесь ничто не грозит. Раз их до сих пор нет...

— Как ты думаешь, можно развести огонь и согреть немного воды?

— Обожди, — сказал я, — я выйду посмотрю.

Я поднялся на взгорок; в низинах под нами еще стоял утренний туман. Небо было бледно-серое, пепельное, со свинцовой кромкой вдоль горизонта. Но скоро выйдет солнце и развеет мглу. Мешкать нельзя.

Я сбегал к ручью и наполнил чайник. Затем я развел огонь, бросив в печь самые тонкие и сухие березовые щепки, какие только мог отыскать, и выскочил во двор — посмотреть, не видно ли дыма.

Пока дым еще почти что сливался с сумерками и висел над крышей тонким, прозрачным флером. Но я был встревожен, и вся эта затея казалась мне ненужной и легкомысленной. Неужели Герда напоследок не могла потерпеть без мытья: ведь до границы осталась всего одна миля.

— Ничего не заметно? — спросила она.

Покачав головой, я отыскал для нее в кухонном шкафу холщовое полотенце.

— Я буду во дворе, — сказал я, — если потребуется моя помощь, позовешь меня.

— Я уже могу ступить на ногу, а вот ходить — нет, пока еще не могу. Нельзя подождать еще хотя бы два-три часа?

— Посмотрим, — сказал я, — без особой нужды задерживаться не стоит. Кончишь мыться — приляг ненадолго, а я тем временем приготовлю еду.

Она начала мыться, а я, прогуливаясь по двору, жалел, что набросал в печь слишком много дров. Дымок стал теперь гораздо приметней. Свинцово-серая кромка на горизонте вспыхнула и зарделась.

Заглянув в коровник, я прикрыл птицу соломой, а вернувшись, услышал, как Герда что-то напевает, и я начал кружить вокруг дома и все думал: вот я ее стерегу.

На крыше у самого входа в дом рос розовый куст, и я стал гадать, кто бы мог его посадить. Наверно, тот человек надеялся обрести в нем защиту от враждебных сил — других, не тех, которые нам сейчас угрожали.

И все это время я глядел на дым и думал: «Хоть бы он поскорее рассеялся», и еще я думал: «Как жаль, что я не могу помолиться за нас обоих...»

Мимо пробежал лемминг, и я спугнул его. Попадись мне ворона, я бы швырнул в нее камнем.

Герда напевала, ее песня доносилась ко мне сквозь раскрытое окно, и я удивился, что она берет такие низкие ноты: вообще-то голос у нее был высокий, звонкий.

Может, и правда, стоило рискнуть и переждать здесь часа два-три, и если я после наложу Герде плотную тугую повязку, которая крепко стянет больную ногу, и если мне удастся сколотить нечто вроде костыля...

— Герда, — тихо позвал я, подойдя к окну, — ты скоро?

— Можешь войти, — сказала она.

Я разобрал угольки и вдвинул вьюшку и потом еще раз сбегал на взгорок, чтобы оглядеться кругом.

Что это? В воздухе будто разлилась тревога... Звуки?.. Или песни невидимой птицы? Может, это бормочет ручей за скотным двором, предостерегая нас?

— У тебя такой встревоженный вид, — сказала она, — хочешь, пойдем?

— А ты сможешь?

— Не знаю. Далеко не уйду. Но ведь надо.

Она снова легла на кровать, и я подложил ей под ногу подушку: вид у лодыжки был прескверный.

— Поди ко мне, — прошептала она, отодвигаясь от края постели, чтобы я мог сесть. Я сел рядом с ней и, наклонившись, поцеловал ее.

— Как ты думаешь, где мы перейдем границу? — спросила она.

— Трудно сейчас сказать, я плохо знаю здешние места. Вот была бы у нас карта... Впрочем, неважно. Я сооружу для тебя из сучьев шалаш, такой плотный, что туда не будет попадать дождь. И я замаскирую его так, что ни волк, ни медведь тебя не найдут. И я отведу воду от ручья, чтобы у тебя была вода, и оставлю тебе сверток с едой. А шалаш я сооружу на взгорке, чтобы тебе все было видно вокруг, а мы легко могли бы тебя отыскать. И потом я схожу за помощью... А потом...

Откинувшись на спину, я опустил голову на подушку Герды. Она сладко дышала, от нее пахло зеленым мылом и еще чем-то обольстительно свежим, вобравшим в себя запах леса и дыма, и горьковато-сладким...

Она засмеялась, щеки ее разрумянились:

— Я ведь выходила во двор, нарвала немного можжевельника, пока ты стоял на взгорке. А ты узнал запах? Я бросила можжевельник в кипящую воду.

— Чудачка ты, — сказал я, — могла бы, кажется, меня попросить.

Покачав головой, она провела рукой по моему лицу, а сама не сводила глаз с потолка.

— Кажется, лодыжке отходит, — прошептала она и вдруг тихо заплакала.

— Что с тобой?

— Ничего! Мы же всегда говорим только так... — Улыбнувшись, она потрогала щетину на моих щеках. — Когда мы перейдем границу, ты сможешь побриться. Чего только мы не сможем тогда сделать!