Она решительно покачала головой.

— Нет, дай его сюда, он скоро отойдет, ему только нужно согреться.

У меня были сомнения на этот счет, но все же я отдал ей птицу, и, спрятав ее у себя на груди, она снова легла.

— А ты разве не ляжешь? — спросила она.

— Конечно, — ответил я, — только временами я буду выходить из дома и смотреть.

— Ты думаешь, надо караулить?

— Нет, — сказал я, а сам все думал: «Только бы не привели собак». — Просто мне еще не хочется спать. А ты попытайся заснуть.

Я укрыл ее одеялом, и, когда я наклонился к ней, чтобы подсунуть край ей под спину, она вдруг протянула руку и погладила меня по затылку. Затем, отвернувшись к стене, тихо сказала:

— Я знаю все, Я видела плакат, когда ты уходил. Он выпал из твоей куртки.

— Я не хотел говорить тебе, пока мы не перейдем границу, — сказал я. — Я не хотел говорить сейчас.

— Ничего, что я об этом узнала, — пробормотала она. — Теперь уже неважно. Словно это случилось давным-давно. Впрочем, я и без того знала, чувствовала это. Мы с отцом были так необыкновенно близки, мы всегда знали все друг про друга, это была своего рода телепатия. А теперь он больше не отзывается. Как ты думаешь, что они с ним сделали?

Я взял с другой кровати подушку и подложил ей под ногу.

Затем, набросав в печку дров и отрегулировав тягу, я прикрутил лампу, оставив лишь крохотный желтый огонек, и, не раздеваясь, лег в постель с автоматом на груди. Сквозь дверь я видел узкое оконце в северной стене, слышал говор ручья, и дыхание Герды, и ласковые слова, которые она шептала птенцу всякий раз, когда его пробирала дрожь.

Потом, вероятно, я уснул, потому что, когда я открыл глаза, на полу уже лежала полоска света. Взошла луна.

Сердце мое тяжко билось, я лежал, стиснув в руках автомат, и весь был в холодном поту: мне опять приснился все тот же сон.

Я вышел на кухню и подбросил в печку поленья, и, когда огонь разгорелся, жаркий отсвет пламени упал на пол и слился с лунным лучом.

Вскинув автомат на плечо, я поднялся на взгорок. Вокруг горной вершины на севере лежало белое кольцо: это олений мох, вобрав в себя лунный свет, слепящим потоком рассыпал его по всему безлесному склону. Подморозило, и на деревьях ледяными бусинками сверкали крошечные почки.

Воздух был прозрачен как никогда, ветер дул с запада, и из долины доносился отдаленный шум: может, колонна автомашин, а может, поезд.

Возвратившись в дом, я на пороге между кухней и спальней увидел птицу. Песочник лежал на боку мертвый. Очевидно, привлеченный печным жаром, он хотел подобраться к плите, но не смог одолеть порог.

Я поднял его и, видя, что он уже почти совсем окоченел, вынес в коровник и положил на солому в стойле. Затем я вернулся назад и подкрутил в лампе огонь.

Герда наполовину сползла с кровати: правой рукой она что-то сжимала и трясла — то ли призрачные прутья решетки, то ли дверную ручку, — стараясь вырваться на свободу. Одеяло она сбросила, но по-прежнему держала левую руку на груди, там, где раньше лежала птица.

Я накрыл ее одеялом и поправил под ее ногой подушку. Вид у лодыжки был прескверный, она совсем почернела и жарко пульсировала, и я лишь слегка провел пальцем по набрякшей, воспаленной коже...

Я боялся разбудить Герду и боялся оставить ее во власти сна. Частью своего существа она снова была там, и, если я дам ей спать, кошмар осядет у нее в душе, осядет навсегда, так что потом ей уже никогда от него не избавиться. Но и будить ее тоже жестоко: это значит столкнуть ее в бездну смертельного, непроглядного страха — по крайней мере на тот короткий миг, пока она не поймет, где она.

А что, если я смогу успокоить ее, не будя? Что, если голос мой все же проникнет в тот мир, где она сейчас обитает?

— Тише, тише, — вкрадчиво заговорил я, осторожно проводя пальцами по ее волосам. — Герда, слушай меня, ты здесь со мной, и я с тобой, мы на пути к границе, уже осталось совсем немного, скоро будем на той стороне, а сейчас мы на хуторе.

На какой-то миг она стихла, лицо ее разгладилось, она задышала глубоко и часто, словно после быстрого бега, и я отпрянул назад, во мрак, чтобы она не заметила меня и не вздумала принять за кого-нибудь другого.

Тут она с криком открыла глаза и уже с широко раскрытыми глазами продолжала кричать, обеими руками отбиваясь от одеяла, потом резко перевернулась на другой бок и упала бы на пол, не подхвати я ее в тот же миг.

Я снова уложил ее на кровать, но она отбивалась от меня и все пыталась вскочить на ноги.

— Герда, — зашептал я, слегка прижимая ее голову к подушке, — это я, слышишь меня, здесь только мы с тобой, больше никого нет, и скоро все будет позади, а тебе уже пора проснуться, проснись, проснись.

Она лежала молча, словно недоверчиво прислушиваясь к моим словам, потом что-то оборвалось в ней, пелена спала с глаз, и она узнала меня; откинувшись назад на постель, она тихо заплакала, временами глубоко, хрипло всхлипывая.

Присев на край постели, я наклонился к ней и прижался лбом к ее плечу.

— Тише, тише, успокойся, все хорошо, тебе просто что-то приснилось, но теперь все уже позади.

Я растянулся рядом с ней и, спрятав ее лицо у себя на груди, стал ее баюкать. Скоро она уже всхлипывала еле слышно, а потом мы лежали молча, и я слышал, как все ровнее и ровнее билось ее сердце. Сначала она остановившимся взглядом глядела в потолок, а успокоившись совсем, быстро заморгала, словно о чем- то вспомнив, и зашарила рукой на груди.

— О!.. — Она тихо всхлипнула. — А где он, неужели он?..

— Да, — сказал я, — умер песочник.

Мы молча лежали рядом, я гладил ее волосы, и она не запрещала мне...

— Где ты нашел его здесь?

— На полу, — ответил я, — у порога. Он упал с кровати и хотел подобраться к печи.

Она вдруг повернулась ко мне и прижалась губами к моей щеке.

— Долго еще до рассвета?

— Часа четыре или пять... точно не скажу, сейчас, наверно, уже за полночь.

— Ты был там... на взгорке?

— Да, все спокойно. Как твоя нога?

— Болит.

— Идти сможешь?

Она осторожно надавила ступней на спинку кровати.

— Если хуже не станет, смогу.

— Может, попробуем еще поспать?

— Да- а...