И был рассвет, и замер небосвод,
и город замер, и дыханье дня.
В живых остались только палачи —
живые перед мертвыми.
Безмолвием кричало утро,
безмолвием — израненное небо,
безмолвием домов, безмолвием Милана.
Запятнанные даже солнцем,
испачканные светом, ненавистные
друг другу палачи стояли,
продавшись страху.
Пришел рассвет. И где была работа,
где Площадь радостью была, зажженной
для города, который каждый вечер
на свет ее спешил, где даже скрежет
трамваев был словами «добрый день»
для всех живых, — не где-нибудь, а здесь
злодейское убийство совершилось,
оставившее у ворот Милана
его сынов в единой луже крови,
и неподатливое сердце сжалось
в кулак, чтобы забиться с новой силой.
В моей груди мое стучало сердце,
и ваше, и сердца моих детей,
и матери, и всех живых, убитых
с убитыми. И тучи потолком
весь день над моргом Площади висели.
Я ждал, я понимал — свершится зло,
так ждут прицельной молнии и грома.
И грянул гром: народ восстал из мертвых.
Я новый день увидел над Лорето,
и первыми на красной баррикаде
ему навстречу мертвые поднимутся
в своих раскрытых на груди спецовках,
по- прежнему живые. Каждый день
и каждый новый час пылает в этом
огне, и грудь зари всегда пробита
свинцом, который покарал безвинных.
