— Я не выпил ни капли, — наконец сказал он. Блуждающая на его губах полуулыбка по-прежнему казалась Эдвине лукавой и двусмысленной и в то же время обворожительной. Он был на редкость привлекателен — очаровательный разбойник из сказки. — Хотите, дыхну?

Боже, только не это! Она в ужасе отшатнулась.

Он отпустил дверной косяк и шагнул за ней следом в темный коридор. От него пахло мылом и чем-то еще — наверное, лосьоном. Ну конечно, ведь Мильтон подстриг ему волосы. Он вдруг оказался так близко, что Эдвине пришлось вытянуть шею, чтобы видеть его лицо. Она подавила нервный смешок: надо же, выискался хоть один высокий мужчина!

— Я некрасивая! — пролепетала Эдвина.

Его темный силуэт на фоне ярко освещенной двери отрицательно качнул головой. Он заговорил таким тоном, словно пытался вразумить капризного ребенка:

— Мисс Боллаш, мы уже договорились, что по части слов мне с вами не тягаться. Я не знаю, какие тут нужны слова, чтобы вы поняли: вы такая...

Он наклонялся все ближе. Нет, этого не может быть! Что за чепуха лезет ей в голову? Господи, неужели он правда... Но ведь мужчины делают это только с теми женщинами, с которыми знакомы достаточно близко! Значит, он не...

Да, да! В полном замешательстве Эдвина почувствовала, как новый ученик щекочет ей лицо своими усами и его губы прижимаются к ее губам. Столь неожиданная выходка совершенно обезоружила Эдвину, и она стояла, не в силах шевельнуть пальцем, пока он целовал ее в губы.

В голове проносились какие-то странные обрывки мыслей. Первый поцелуй. А ей уже двадцать девять лет. Почему-то захотелось плакать. Не просто плакать — рыдать и биться в истерике. Будь он проклят! Будь он проклят, это же нечестно!

Она застыла, ожидая, что будет дальше: скорее всего он поднимет ее на смех. И все же где-то в глубине души жила надежда на его доброту и отзывчивость.

Как странно: его усы вовсе не были колючими. Напротив, они двигались мягко и осторожно, лаская ее губы.

Эдвина слегка отстранилась, но он был настойчив. Ей стало трудно дышать, она сделала глубокий вдох. Он привлек ее еще ближе к себе. Она и не подозревала, какая чувствительная кожа у нее на губах! Новые, неведомые ей ощущения были так сильны, что заставили по-иному почувствовать собственное тело. Оно словно ожило, очнулось от сна...

Он ласково погладил Эдвину по щеке. Она вздрогнула. Зарождавшаяся где-то внутри сладкая истома лишала способности мыслить. В этот момент снизу, из передней, донесся бой часов: один, два, три...

Звонкие, четкие звуки заставили ее опомниться. На четвертом ударе она содрогнулась, на пятом — отодвинулась как можно дальше. Часы успели отсчитать полночь, пока до Эдвины дошло: она упирается ладонью в ту самую грудь, что так поразила ее накануне. Сильная, твердая, как скала, и в то же время такая теплая...

— Ох. Ну да. — Его лицо почти касалось ее лица. — Я хотел сказать, что был бы не прочь вас поцеловать, и так оно и вышло на деле. Мисс Боллаш, вы не просто красивая, вы...

Боже, что за оскорбительная насмешка! Он ранит ее в самое сердце! В ее глазах стояли злые слезы. Ей хотелось избить его в кровь, хотелось рыдать и смеяться одновременно. Но она взяла себя в руки и еще сильнее толкнула Мика в грудь. Как наставница, она просто обязана была познакомить его с правилами игры.

— Зарубите себе на носу, — процедила она, с трудом выталкивая из себя каждое слово, — я совершенно не сержусь! — Вот так, Эдвина, сдержанно и сурово! Это наверняка его остановит! — Вы, мистер Тремор... гм... вы просто застали меня врасплох! Но вы не должны снова... снова делать то, что только что сделали! Не смейте даже думать об этом! — Вот так! Играй по правилам — и все будет в порядке. — Так не положено. Вам не следует давать волю своим привычкам! — И она почему-то добавила: — Я не белошвейка и не куплюсь на заведомую глупость только потому, что вам вздумалось потешить свое больное чувство юмора!

— Чувство юмора, — со смехом повторил Мик — причем произнес оба слова совершенно чисто. — Мисс Боллаш, жизнь такая щедрая штука! Почему бы и вам не урвать для себя кусочек?

Она не нашлась что ответить. Вообще устроенный среди ночи диспут о том, имел ли он право на поцелуй, представлялся ей блужданием вслепую в темной-темной комнате. В любой момент можно налететь на что-то и набить себе шишку.

Он снова наклонился. Теперь его взгляд был прикован к ее ночной рубашке. Как будто само ее пребывание в коридоре в таком виде могло кого-то на что-то спровоцировать. По телу снова прокатилась волна горячей истомы. Сердце билось сильно и часто, колени дрожали.

Скорее, скорее, пока не стало поздно, поставить все на свои места!

— Мистер Тремор, — торопливо начала она, — я бы не торчала здесь в ночной рубашке, если бы вы не шатались по моему дому в неурочный час, как вор, которому не терпится что-то прибрать к рукам!

Он резко вскинул голову. Теперь свет из кабинета достаточно освещал его лицо, чтобы видеть: мистер Тремор почувствовал себя оскорбленным. И Эдвина тут же пожалела о своей горячности: неужели нельзя было выбрать более приличные слова?

— Спи себе спокойно, голуба! — сдержанно заявил он. — Я не вор. Я честный работяга, и доволен тем, что мне платят!

— Но все же этого недостаточно для того, чтобы содержать себя в чистоте и прилично одеваться! — Эдвине во что бы то ни стало надо было одержать верх в этом споре!

А на его лице обида сменилась разочарованием. Он скрестил руки на груди и прислонился к косяку.

— А вы, видать, изрядная зануда! Думаете, коли вы такая дока по части слов, то запросто можете раскусить простого парня только потому, что он не умеет складно трепаться и ловит крыс в доме у тех, кто живет...

— Передо мной парень, который до того ленив, что даже не может пришить пуговицы к собственной рубашке. И за которым гналась целая толпа...

Он расхохотался, и Эдвина замолкла.

— Во-первых, не ваше это дело, кто за мной гонялся и почему. — Судя по игре теней на его смутно белевшем лице, его губы снова тронула двусмысленная улыбка. — По крайней мере — пока. Во-вторых, на моем пальто, — о рубашке он почему-то ничего не сказал, — обычно не хватает пуговиц, но и те, что есть, приходится иногда продавать. Вам невдомек, что значит содержать десяток братьев да сестер там, в Корнуолле. А ведь я посылаю им все свои деньги. А в-третьих... между прочим, не забудьте, что я умею считать хотя бы до трех, да и читать заодно благодаря «Закону о всеобщем образовании»... в-третьих, ты, голуба, вовсе не такое чучело, каким привыкла себя считать. Честное слово, на тебя приятно взглянуть! Конечно, это не такая уж писаная красота, и все же... — Он запнулся в поисках нужных слов и с трудом продолжал: — Ну, не могу я толком объяснить. Просто ты мне нравишься, и все! — Эдвине показалось, что он улыбается. Еще бы, такую чушь невозможно выдавать с серьезным видом. Однако в его тоне не было и тени насмешки. — Вы не похожи на других, мисс Боллаш. Такая вся легкая, высокая, а лицо ровно у ребенка... Красотулечка, одним словом!

Он, конечно, имел в виду «красотку», но нарочно смягченное слово и тон, которым оно было сказано, задели ее за живое.

— Красотулечка, — повторила Эдвина, словно эхо. И горько рассмеялась. Она надеялась, что ее смех прозвучит иронично и презрительно, то есть выразит ее обычное отношение к собственной внешности. Но вместо этого она развеселилась: — Что же вам больше нравится — высота или красота?

— Ну, скажем, вы высокая, и все же вы красотулечка! — Он тоже рассмеялся — наверное, над ее попыткой воспроизвести его неподражаемый акцент.

Они смеялись и смеялись, глядя друг на друга в темном пустом коридоре.

И на какой-то миг Эдвина снова утратила связь с реальностью. На какой-то миг — несмотря на разбойничьи усы и жуткий акцент — она увидела перед собой веселого, обаятельного джентльмена. И ей показалось вполне вероятным, что мужчина находит ее привлекательной. Это завораживало и пугало, но не казалось невозможным.