Сережа неловко слез с его плеч и, снова оказавшись в выемке, протянул ему плоский, словно специально выколотый как образец камень, в котором сиял кристалл с черным алмазным просверком.

— Видишь?

— Чо вижу? Камень и камень. Тут вся скала така, — недовольно буркнул Кеша.

— Да нет, ты на свежий излом взгляни, — настаивал Сережа и подставил камень под солнце, так что он весь заиграл, заискрился. — Этот кристалл — касситерит, Кеша! Тот самый касситерит. Коломейцев был прав…

Кеша взял у него камень, повертел в руках.

— Ишь ты… Вот он какой… — И вдруг, рассердясь и сунув камень Сереже, сказал: — Да пропади он пропадом, этот касситерит! Перво-наперво люди… Все металлы, даже драгоценные, после людей идут, Сережа. А ну, давай снова мне на плечи… Есть уже две ступени? Еще долби, насколь можешь дотянуться.

— Есть ступени, — сказал наконец Сережа, спрыгнув с его плеч.

— Сымай пояс… — сказал Кеша. — И штаны тоже сымай. — И начал раздеваться сам.

Когда из двух поясов и двух пар штанов было связано какое-то подобие веревки, Кеша обвязал ее конец вокруг куска касситерита и полез на плечи Сереже. Кеша, ухватившись своими девичьими руками за верхние ступени, подтянулся, и его ноги, оскользаясь, воткнулись в нижние, освободив Сережины плечи.

— Эх, если бы третья рука… — сквозь зубы пробормотал Кеша и вцепился левой рукой в верхнюю ступень поглубже, а правой швырнул вверх подобие веревки. Бросок был точен. «Веревка» зацепилась за сосенку и, осторожно подтравливаемая Кешиной правой, поползла штаниной вниз с привязанным к ней касситеритом. Когда «веревка» сдвоилась, Кеша полез по скале вверх, держа тело на весу, упираясь в скалу мокрыми кедами. Оказавшись у сосенки, Кеша перевел дух и засмеялся вниз:

— Эй, Ленинград… Вишь, и от твово касситерита, оказыватся, польза…

Кеша бросил вниз «веревку» Сереже и повис на ней противовесом. Сосенка заскрипела, но выдержала. Выдержали и штаны — одни из них, Сережины, были американского джинсового производства, а другие, Кешины, нашего, отечественного, но друг перед другом в грязь лицом не ударили, не разорвались.

Вскоре Сережа оказался рядом с Кешей.

— Вишь, вон там друга сосенка… Так чо действуй, Ленинград, таким же макаром… — не давал Сереже отдохнуть Кеша и вдруг спохватился: — А японский приемник-то позабыл… Эх, голова дырява…

Радио в выемке над Буйным перекатом продолжало комментировать международные события…

Сальвадор Альенде из-за штор президентского дворца «Ла Монеда» наблюдал демонстрацию домохозяек. Это была уже вторая подобная демонстрация. Толпа женщин шла по площади мимо окон, колотя в пустые кастрюли, как в барабан, и крича:

«Algo comer! Algo comer!»[16]

Президент внимательно разглядывал женщин: среди них не было жен рабочих или крестьян. Никакой изможденности не замечалось на гладких лицах жен овощников, бакалейщиков и мясников, прятавших продукты от народа, чтобы потом кричать о голоде. Альенде узнал в толпе жену заместителя редактора газеты «Эль Меркурио», с горькой усмешкой скользнув взглядом по ироническому сочетанию бриллиантов на ее холеных, не знающих кухонного ножа руках и скромного клеенчатого передника домохозяйки, надетого специально для демонстрации. Эта женщина когда-то училась в школе вместе с женой президента — Ортензией. Встретившись с ней недавно в цветочном магазине, она отвела ее в сторону и сердобольно спросила, якобы по старой дружбе: «Скажи, это правда?» — «Что — правда?» — сухо переспросила Ортензия. «Ну, что у Сальвадора не все в порядке с головой? Говорят, он страшно переутомляется… По-моему, ему надо подать в отставку… Сам по себе он, конечно, честный человек, но его запутали красные, — со сладкой ядовитостью щебетала бывшая школьная подруга. — А правда ли, что он привез из Москвы галоши и ходит в них?» — «Да… — сказала Ортензия. — А еще он привез оттуда сибирскую меховую шапку, в которую зашит коротковолновый передатчик, и инструкции Кремля поступают ему прямо в голову… Поэтому у него с головой не все в порядке… Предложи твоему мужу тему для статьи!»

Но Альенде видел в рядах демонстрантов не только таких женщин, как жена заместителя редактора «Эль Меркурио». Рядом с бедрастыми лицемерными голодающими все-таки шли женщины и победнее: жены мелких служащих, секретарши, телефонистки, продавщицы. У некоторых на руках были дети, размахивающие ложками и, наверное, думающие, что они попали на праздник. Их матерей обманули, внушив, что все беды исходят от него, президента, который в действительности делал для них все, что мог.

Но он мог не все. С террасы роскошного отеля «Каррера», где был бассейн, дамы в бикини и джентльмены в плавках, посасывая сквозь соломинки «Хай-бол» и «Том Коллинз», созерцали демонстрацию как некое дополнительное шоу в туристической программе. Альенде знал, что там были не только туристы, но и те, кто дергал за невидимые ниточки идущих сейчас по площади женщин.

— Может быть, немножко еще попозируем? — вкрадчиво раздалось за спиной президента.

Альенде тяжело вздохнул. Он совсем забыл, что в его кабинете европейский художник. Он был именно европейский, потому что никто точно не знал, какой он национальности, и, по слухам, у него было несколько паспортов. Доподлинно было известно только то, что его счет был в банке княжества Лихтенштейн. После месячного преследования президента через всякие комитеты, искусного попадания ему на глаза во время официальных визитов, бомбардировки каталогами своих выставок и письмами, в которых говорилось, что только ради портрета он и приехал в Чили, художник все-таки прорвался к нему с холстом и палитрой «только на часок». «Вы работайте, работайте, — разрешил художник. — Меня можете даже не замечать».

Но президент его все-таки заметил, разглядел. Президенту очень не понравилось то, как художник с бесцеремонностью обнаглевшего камердинера заставил его вместо обычной фланелевой клетчатой куртки надеть фрак да еще напялить президентскую ленту. Не понравилось ему и то, как был одет сам художник: башмаки на слишком высоких, почти женских, каблуках — пародия на греческие котурны, и коммивояжерский тергалевый костюмчик с блудливой искоркой. Не понравилось ему и лицо художника — неопределенное, размазанно-скопческое, с деловито бегающими черными глазками, с недоразвитым остреньким носиком и немужским, срезанным подбородком, который не спасала попытка удлинить его бородкой — эспаньолкой. Не понравилась президенту манера художника театрально отбегать после очередных мазков и заодно выпрашивательно восхищаться патагонской народной вышивкой, висевшей на стене кабинета.

— Возьмите ее себе, — утомленно прикрыв глаза, сказал Альенде.

Художник, рассыпаясь в благодарностях, привычными пальцами, как фокусник, сдернул вышивку со стены и скатал ее в трубку.

— Еще несколько мазочков, и все… Ну, вот и готово. Я понимаю, как вы заняты, и поэтому нарисовал портрет всего за… — Художник поднял белую манжету с безвкусной золотой запонкой, изображавшей какого-то восточного дракона, и взглянул на свой «Роллекс». — Джину Лоллобриджиду я нарисовал за пятьдесят две минуты, а вас всего за сорок четыре. Хотите взглянуть?

Альенде первым делом стянул сдавившую его президентскую ленту, фрак, надел фланелевую куртку и подошел к портрету, которым художник, как зеркалом, искусно ловил наиболее выгодное освещение. На портрете был совсем чужой президенту человек, самодовольно глядевший в так называемые вдохновляющие дали. Голубизна президентской ленты ловконько перекликалась с безоблачным лазурным небом над головой. За плечами с театральным величием синели горы, должные изображать Кордильеры. Художник то так, то этак поворачивал портрет, что-то заискивающе болтал, и был миг, когда августовское солнце сильным лучом плеснуло сквозь прикрытые шторы на холст, смыв портрет своим сиянием.

Альенде сразу стало легче, когда его фальшивый двойник исчез, но руки фокусника вертанули портрет, обманув солнце, и помпезная, неприятная президенту фигура его двойника фатально воскресла на холсте. Альенде тоскливо подумал: а вдруг этот иллюзионист никогда не уйдет из его кабинета и будет малевать каждый день фальшивых двойников президента, не давая настоящему президенту работать?