— Я пойду с вами, — непреклонно сказала Вяземская.

— И я, — сказал Сережа.

— И я, — сказал Иван Иванович Заграничный, неожиданно выдвигаясь из темноты. — Мои парни без меня тут управятся. А мое кайло вам пригодится… Чо этот балабол тут расшумелся?

— Приказываю я, — снова наливаясь решительностью, бросил руку на карту Коломийцев. — Предложение разделиться принято. Все рабочие остаются здесь. Ответственная — Вяземская. Лачугин… — и, уловив умоляющий взгляд Сережи, замешкался. — Я думаю, Юлия Сергеевна справится одна с документировкой. Пойдем на двух лодках. На первой — я, Бурштейн, Иван Иваныч. На второй будет Кеша, Сережа, инструменты, продукты. Надо найти касситерит прежде, чем нас отдерут насильно от земли. Вопросы есть? Вопросов не было.

Серебристо переливающийся «боинг», следующий рейсом Сиатль — Гонолулу, четко выпустил шасси из брюха над россыпью изумрудных островов и так резко пошел на посадку, что крошечная пожилая леди в соломенной шляпке с искусственными цветами суеверно прижала руку к маленькому медальону со святым Кристофером на груди — это было ее первое приземление в жизни. На коленях у леди вздрагивала плетеная корзинка с крышкой. Эту корзинку леди ни в коем случае не захотела сдать в багаж или поставить в тамбур, несмотря на вежливые предложения балетно движущихся по проходу стюардесс «Пан-Америкен». Как бы изумленно подняли брови стюардессы, если бы узнали, что под крышкой таинственной корзинки скрываются всего-навсего пять дюжин яиц, каждое из которых было аккуратно обернуто «клинексом». Правда, яйца были поистине великолепные — не по-городскому крупные и, главное, без подозрительной инкубаторской белизны, а с прилипшими к ним соломинками насестов и помета. Леди держала маленькую птичью ферму под Сиатлем и везла яйца, такие полезные, как она слышала, для голоса, своему сыну — юному рок-сингеру, который пригласил ее на свой первый гала-концерт в Гонолулу.

Неожиданно сын не встретил ее сам в аэропорту, а вместо него подбежал косматый верзила в майке с портретами ее сына и других парней из рок-группы, называвшейся «Хвостатые». Верзила представился как менеджер, и его мохнатые, шелушащиеся от загара руки потянулись к корзинке — помочь. Глядя на засаленные замшевые шорты, из которых неприлично торчали такие же мохнатые шелушащиеся ноги, и тщетно пытаясь догадаться, что за глаза прячутся за зеркальными очками, восседающими на красном облупленном носу, леди инстинктивно потянула корзину к себе, отчего та раскрылась, и яйца, одно за другим, посыпались на мраморный мозаичный пол аэропорта, превращаясь в желто-белое месиво. Менеджер не растерялся, как будто всю жизнь встречал в аэропортах именно таких леди, перевозивших на «боингах» натуральные фермерские яйца. Сунул доллар возникшему из-под земли гавайцу-уборщику, с достойной похвалы уважительностью к дарам природы подобрал несколько чудом не разбившихся яиц, вложил их в корзину, которую теперь все-таки понес уже сам, получил из багажа старомодный чемодан, для верности обмотанный ремнями, увлек леди за собой и ласково всунул ее в раскаленный снаружи, но полный ледяной свежести внутри черный лимузин, где сидели три другие леди, прилетевшие разными самолетами примерно в одно и то же время к своим сыновьям на их концерт. Все леди с достоинством и осторожной радостью знакомились уже на ходу. Одна была многодетная мать, жена автомобильного конвейерщика из Детройта, вторая работала посудомойкой в «Холидей инн» близ Нашвилла и об отце сына умолчала, а третья была вдовой подрывника из аризонской шахты. Все они оказались на самолетах впервые в жизни благодаря авиабилетам, присланным сыновьями. В окнах лимузина с бешеной скоростью пролетал мимо них знаменитый город — отель, искусственный небоскребный рай, воздвигнутый на месте настоящего природного рая, и все улицы пестрели рекламами лиц сыновей этих леди, чьи красные неловкие руки предательски выдавали своей огрубелостью их жизнь, такую далекую от жизни тех, кто приезжает в Гонолулу, чтобы покататься на серфобордах[12], пососать сквозь соломинку из ананаса, разрезанного пополам, ромовый пунш, который разносят по пляжам шоколадные официанты в плавках.

Менеджер вдруг хлопнул себя по лбу, велел шоферу затормозить, полез в багажник, надел на шею каждой матери ожерелье из разноцветных гавайских ракушек, и все леди стали разглядывать их, смеясь как девочки. Менеджер, сидевший рядом с шофером, видел в зеркальце простодушно расцветшие лица усталых женщин, внезапно вырванных волшебством «Пан-Америкен» к самому лучшему празднику — свиданию со своими сыновьями, и перед ним всплыло лицо его матери — кассирши из «Вульворта» в Солтлейк-сити — городе мормонов[13], где не пьют ни капли, но где зато самое лучшее мороженое в мире, и менеджер подумал, какой он подлец, что уже столько лет не видел свою мать, и какой он сукин сын, что придумал пригласить матерей своих рок-мальчиков только потому, что это было нужно для паблисити. Менеджер энергично подавил в себе мешавшую его действиям сентиментальность. «Хвостатые» были его детищем, его ставкой. Он набрал эту группу на фестивале школьных ансамблей два года назад. Год он держал их взаперти на арендованной по дешевке заброшенной вилле в Калифорнии, готовя музыкальную программу, муштруя рок-мальчиков, как молодых псов, способных наброситься в любую минуту на публику и схватить ее за глотку мертвой хваткой. Занимая направо и налево деньги, он вложил их в предварительный музыкальный «госсипизм», распространяя через купленных критиков слухи о готовящемся новом музыкальном сверхъядерном оружии. Затем он потихоньку стал выпускать своих рок-мальчиков на радио, на телевидение, стараясь показывать «Хвостатых» редко, чтобы оставить слушателей голодными, а ни в коем случае не перекормить. Наконец он рискнул и выпустил их первую маленькую пластинку.

Тактика сработала. Маленькая пластинка имела огромный успех. Но потраченные деньги еще не оправдались. Десятки фирм обращались к нему с предложениями о долгоиграющей. Он выжидал. Он решил, что надо устроить супершоу, которое перекрыло бы битлов и гарантировало миллионные тиражи пластинки. Но где? «Медисон-сквер гарден» — это слишком дорого. Кроме того, Нью-Йорк — избалованный знаменитостями город, и маленькая пластинка «Хвостатых» расходилась главным образом в провинциях, как будто чувствующих, что это они, провинции, запели голосами этих четырех парней. Менеджер выбрал пятнадцатитысячный спорт-палас в Гонолулу. Он ориентировался не на туристов. Гавайи были слишком дорогим удовольствием для истинных любителей рок-музыки, а из-под шортов здешних отдыхающих обычно выглядывали слишком подагрические ноги. Менеджер делал ставку на гавайскую молодежь, которой было не по карману слушать знаменитостей в баснословно дорогих кабаре и ресторанах, — на детей барменов, официантов, швейцаров казино, разносчиков мороженого, лифтеров, посыльных, лодочников, водителей мотоботов, таксистов, ныряльщиков за ракушками, продавцов сувениров, парикмахеров, педикюрш, массажисток, проституток. В жилах этой молодежи потерянно толклась островная кровь, причудливо сбитая с англосаксонской американского розлива. Эта молодежь куда-то рвалась, чего-то хотела, но путь был один — в те же бармены, швейцары, разносчики мороженого и т. д. Осьминог сервиса своими щупальцами загребал их в себя и неумолимо переваривал. Но, даже попав внутрь осьминога, они еще бессмысленно вырывались, еще надеялись. Подагрики-туристы, сидя на плавающих по искусственному озеру плотах-столиках и слушая игру арфистки, перебиравшей струны в качающейся гигантской раковине, не замечали взглядов гавайских мальчишек и девчонок, прижавшихся к узорным решеткам. В этих взглядах было, конечно, и детское любопытство к чужой, недоступной жизни, но иногда в ребячьих или юношеских зрачках поблескивала островная злость к пришельцам, заложенная где-то в генах. Если в юных гавайцах уже или еще не было протеста, то была тоска по протесту. Менеджер ухватился за это своим анакондовым зрением профессионала. В его рок-мальчиках тоже это было — именно не протест, а тоска по протесту. Менеджер внимательно изучил, сколько экземпляров пластинки «Хвостатых» было продано на Гавайях, — много, но не достаточно много. Менеджер устроил в местных газетах специальную рекламу. Помогло, но опять недостаточно. Тогда менеджер дал мальчикам социальное задание: написать песню о Гавайях, не сладко-туристскую, а именно такую, какую они написали бы, если бы родились гавайцами, — ностальгическую по островной нетронутости. Песня «Утонувшие острова» задела почти уснувшие гены — ее стали крутить по местному радио чуть ли не каждый день. Все запасы маленькой пластинки «Хвостатых» на Гавайях немедленно исчерпались. Были выпущены майки с портретами «Хвостатых», менеджер надел первую, а через день ему стали попадаться на улицах уже сотни гавайских юнцов в таких же майках. Через левую студенческую газету менеджер распространил намеки о том, что «Хвостатые» за независимость Гавайских островов. Через подставных лиц он организовал клубы поклонников «Хвостатых» в школах. Появились значки «Хвост — наше знамя». Обстановка была взвинчена. Пора было выпускать молодых псов на публику. Был обеспечен аншлаг. Заранее были предусмотрены толпы непопавших, осаждающих спорт-палас, отрывание пуговиц от одежд кумиров, отдирание застежек-молний от джинсов, разламывание на кусочки электрогитар, переворачивание полицейских машин. Менеджер понимал, что всему этому грош цена, если это не будет фотографироваться, сниматься телевизионными камерами, описываться на самых читаемых страницах самых читаемых по всей Америке газет. Нужно было тщательно подготовить не только здоровый скандал, но и здоровое эхо скандала. В ход снова были пущены деньги, и в результате двадцать корреспондентов прилетели за счет менеджера в Гонолулу из разных концов Америки и жили в самых лучших отелях с оплачиваемым шампанским. Большие, но не бесполезные расходы. Авторучки, фотоаппараты и кинокамеры были уже наготове. Когда один из рок-мальчиков заикнулся о том, что хотел бы пригласить на концерт свою маму, менеджер немедленно превратил его сыновние чувства в деловую идею и пригласил сразу всех четырех мам. Публика любит кумиров из так называемых простых семей. Словом, менеджер сделал все, чтоб сорвать банк. А мамы ему понравились, но не настолько, чтобы он забыл их использовать.