Когда староста литобъединения — могучий застенчивый сварщик с обвисшими черными усами, делавшими его похожим на раскаявшегося мексиканского бандита, — представил новичка-токаря из сборочного Костю Кривцова и тот начал читать, маслянистые глаза кота-выпивохи на лице руководителя вздрогнули с хищностью знатока, а уши как бы встали торчком и совершили редкое действо: стали слушать уже не вполуха. Руководитель перевел свой взгляд с волнующих его низменные инстинкты форм директорской секретарши на Кривцова и переключился в область духовности, иногда дремлющей, но никогда не спящей в теле, отягощенном в этот момент лишними четырнадцатью килограммами. Руководитель сразу ухватил в голосе Кривцова присущий всем настоящим поэтам какой-то особенный звон… «Глагол времен — металла звон»? Серые глаза Кривцова как будто одновременно и расширились и сузились, сосредоточившись где-то поверх стола. Стихи были плотные, резкие. Крепко сцепленные друг с другом слова. Кончики оголенных нервов, торчащие из строк. Безжалостность к себе. Жалость к другим. Эпоха на еще худеньких, угловатых, но уже не хрупких, крепчающих плечах. Вызов духовной сонности, сытости. Этот вызов несколько насторожил руководителя, хотя где-то и понравился ему — в той части души, которая еще осталась молодой, голодной и холодной. Другая часть встопорщилась, стала защищаться раздражением, перенеся часть обвинений на себя, но не желая их признавать. Руководитель осторожно относился к общественной порывистости. Он считал, что в конце концов она, подобно волнам, разбивается на мелкие брызги о замшелый утес человеческой психологии, и брызги высыхают или всасываются в песок, а все остается по-прежнему. Под общественной порывистостью ему чаще всего мерещилась попытка пробиться наверх, столкнуть кого-то только для того, чтобы самому усесться на еще теплое место и начать давить всех тех, кто будет проявлять новую общественную порывистость. Поэтому собственную порывистость он проявлял лишь в личной жизни, да и то с опаской.

— Находки есть, — сумрачно сказал слесарь-альбинос, когда Кривцов кончил читать. — Но как-то все не туда…

Кассир — Лиса Патрикеевна — заверещал:

— Чем-то вы все недовольны, молодой человек, все вам не так… А пожили бы с наше, похлебали бы суп с карими глазками… Вы, наверное, и не знаете, что это такое?

— Знаю, — ответил Кривцов. — По литературе. Похлебка из воблы. Двадцатые годы…

— Не напевно, — сказала буфетчица. — Сплошной крик. Крика и так вокруг хватает…

— Я бы посоветовала вам писать на вечные темы… — с превосходством, но не без участливого сочувствия вздохнула секретарша.

Раскаявшийся мексиканский бандит неожиданно взорвался:

— Да пошли вы… с вашими вечными темами! Парень пишет по делу… Здорово пишет. Лучше всех нас. Не слушай никого, Кривцов, жми в таком разрезе…

Руководитель разъединил пальцы на животе, постучал по графину пробкой: на всякий случай, для усмирения страстей.

— Есть поток. Мощный поток. Но еще много мусора, — и сразу указал по памяти плохие строчки.

«Ну и глаз, — восхищенно подумал Кривцов. — Такого не обманешь. А я-то думал — это проскочит…»

Руководитель продолжал:

— У вас есть опасная мания, Кривцов. В каждом стихотворении вы хотите сразу решить все мировые проблемы. Одна мысль захлебывается в другой. Надо поэкономней. Все в спринтерском темпе. А поэзия — это марафон. Хватит ли у вас силенок?

— Хватит, — уверенно мотанул головой раскаявшийся мексиканский бандит.

— Все сейчас плавают в неопределенности, — не обратил на него внимания руководитель. — Это надоело. Не поймешь, что за люди пишут стихи, чего они хотят. У вас все наоборот. Вы запутались в попытках определенности, слишком все спрямляете… Вам хочется переделать все и сразу… Так не бывает. На этом споткнулся даже Маяковский. Столькие философы ломали себе головы над тем, что делать с человечеством, надрывались, витийствовали, старались спрямить его путь. Но возникали новые ухабы, новые изгибы. А может быть, старые, только кажущиеся новыми? Чего вы беретесь сразу за переделку мира? Вы что думаете, он так легко поддается? Мир чаще всего переделывает именно тех, кто стремится переделать его. Как бы в отместку. Вы хотите хаос немедленно сделать гармонией. Черта с два! Гармония создается поверх хаоса, но не из него…

— А как же Блок: «Но ты, художник, твердо веруй в начала и концы…»? — насупился Кривцов.

Руководителю понравилась его насупленность, его неуютный взгляд волчонка, и он с боязливой радостью еще раз подумал: «Да, кажется, это поэт», но снова сцепил пальцы на животе и стал крутить ими.

— Блок там же все-таки сказал: «А мир прекрасен, как всегда». «Как всегда», заметьте. Не помешайтесь на совершенствовании мира. Занимайтесь совершенствованием стихов.

— А почему одно отменяет другое? — упорствовал Кривцов.

— Кто вам сказал, что отменяет? — Левая бровь руководителя фирменно поползла вверх. — Но совершенствование надо начинать с себя, а не с других. В поэзии есть профессиональные совершенствователи мира, которые, оплаченно страдая за угнетенные народы, рифму слепить как следует не научились… Был я недавно с одним этаким совершенствователем в Африке, в так называемой специализированной туристской поездке. Препротивный человечишка, хотя когда-то у него кой-какие стихотворные способности были. Единственное, что в нем хорошее, так это то, что он наглец необычайный. В заграничной поездке это все-таки лучше, чем трус. Но есть же пределы и наглости. Подошли мы однажды к озеру возле каучуковых плантаций, а там девушки-африканки купались. Выбежали они из воды голые, с лилиями в зубах, обступили нас, детскими глазенками посверкивают, лопочут, улыбаются. Наш совершенствователь тоже улыбается, дружбу и мир глазами изображает, а между тем его губы самые сальные словечки отпускают, этим девушкам, к счастью, непонятные. А потом я его зарубежный цикл прочел, возвышенным интернационализмом проникнутый, но держится-то все только на соплях да на восклицательных знаках… Правда, ему там одна обезьяна как бы наперед за этот цикл отомстила… Держал он в руках полуочищенный банан и обезьяну в тамошнем зоопарке дразнил — то протянет банан сквозь прутья клетки, то отдернет. Обезьяна, не будь дурой, взяла да плюнула ему в физиономию… Утерся. В цикле этого эпизода не отразил…

— Неужели поэты могут быть такими? — потрясенно спросил слесарь-альбинос.

Руководитель усмехнулся:

— Поэты — нет. А вот профессиональные совершенствователи могут.

— А Есенин все-таки хулиганил, — вкрадчиво вставила кассир Лиса Патрикеевна. — И даже сам в этом признавался.

Руководитель разозлился:

— А что такого плохого сделал в жизни Есенин? Десяток столов перевернул, десяток морд набил, да кто его знает, может, все морды — за дело… Если в чем виноват был, так покаялся и сам себя наказал. Слишком жестоко наказал, незаслуженно. А есть люди, которые ни стола не перевернут, ни морд не набьют никому, а весь век по одной половице ступают и тихими, скромными людьми считаются, но ведь предадут в любой момент, раздавят. Их никто хулиганами не называет. Конечно, можно писать плохие стихи и быть хорошим человеком. Но писать хорошие стихи и быть плохим человеком нельзя.

— Я тоже всегда придерживалась этого мнения, — с достоинством оглядела всех собравшихся директорская секретарша, как будто последняя фраза относилась именно к ней.

Пробиваясь в литературу и знакомясь с теми, кто называл себя поэтами, Кривцов иногда ужасался.

Заведующий поэтическим отделом одного из журналов, автор бесчисленных песен, с лицом вынюхивающего ветер койота телерадиоджунглей, небрежно бросил Кривцову, придавив его рукопись пачкой «Мальборо»:

— Нужен паровоз…

— Какой паровоз? — искренне удивился Кривцов.

— Какой-нибудь идейный стиш, который потянет за собой все другое… Что-нибудь про КамАЗ, про целину… Не прикидывайтесь наивнячком.

— Я не специалист по паровозостроению, — мрачно сказал Кривцов и выдернул рукопись из-под пачки «Мальборо». Его потрясло, что такие слова сказал ему человек, называвший себя поэтом.