Режиссер Украинской студии кинохроники Рафаил Нахманович снимал фильм, которому не суждено было появиться на экране. Он снимал фильм с разрешения и благословения главного редактора студии Гелия Снегирева, находившегося здесь же, среди незаконных демонстрантов.
В этот день главный редактор Гелий Снегирев сделал первый шаг на тропе войны с преступной социалистической системой, войны, в которой он был уничтожен.
Огромная молчаливая толпа ожидала чего-то, вытаптывая увядший бурьян. Взоры людей остановились на Викторе Некрасове. И может быть поэтому он, один из толпы, стал ее выразителем и голосом.
Некрасов говорил негромко. Но такая тишина окутала Бабьий яр, что слышно было шуршание шин троллейбусов на Сырце, а тихое стрекотание кинокамер казалось смертельным треском пулеметов.
Некрасов говорил негромко о невообразимости того, что произошло здесь четверть века назад, о немцах, об их пособниках украинцах, о том, что коллективная память человечества должна способствовать предовращению подобного в будущем, о преступности забвения и умолчания.
Мы стояли рядом с ним и опасались, что его негромкая речь не будет услышана людьми, лица которых едва различались на большом расстоянии. Услышали. Впитали. Запомнили.
Серый недомерок, полуметровый камень из песчаника вместо памятника в Бабьем яре стал позорищем Киева. И власти, наконец, объявили открытый конкурс на проект памятника.
Интересный проект представил на смотр автор портрета Солженицына на поверженном бюсте Сталина. Было немало других хороших проектов. Некрасову понравился проект Евгения Жовнировского совместно с архитектором Иосифом Каракисом. У жюри было из чего выбирать.
С Некрасовым мы пришли в Дом архитекторов минут за пятнадцать до начала обсуждения. Однако большой зал уже был заполнен до отказа. Мы стояли в проходе, сжатые со всех сторон такими же безместными.
Произносились взволнованные речи. Чутко, как и все присутствовавшие, я еагировал на каждое слово, доносившееся с трибуны. Но Виктор, не знаю почему, был настроен иронически.
Во время выступленияя кинорежиссера Сергея Параджанова, наполненного высоким трагизмом, Виктор насмешливо прошептал:
— Хочешь, поспорим, что из всего этого ни хрена не получится. Не пройдет ни один из представленных проектов. А какому-нибудь официальному говнюку, этакому Вучетичу, закажут бравого солдата со знаменем в одной руке и винтовкой в другой.
Некрасов оказался провидцем. Пусть не солдат со знаменем и винтовкой, но нечто подобное соорудили в Бабьем яре. На памятнике даже намека нет на то, что 29 сентября 1941 года немцы приказали явиться сюда «всем жидам города Киева», что в течение трех дней с утра до темноты здесь хладнокровно расстреливали детей, стариков, женщин.
Некрасов был прав. В Бабьем яре соорудили памятник «жертвам Шевченковского района». Идиоту, придумавшему эту надпись, следовало бы вдуматься в ее смысл…
Как-то Некрасов еще раз вспомнил Вучетича. Мы встретились с Виктором после его возвращения из Волгограда, куда он был приглашен на открытие мемориального комплекса. Я видел эти грандиозные сооружения по телевидению.
— Ну, как? — спросил я Некрасова. Он махнул рукой и мрачно ответил:
— Вучетич засрал Мамаев курган.
Я отлично понял Виктора. Я знал, как возвращаются на место, где ты воевал молодым, где ты пролил кровь.
За несколько лет до сооружения мемориала Некрасов написал отличный рассказ «Встреча на Мамаевом кургане». Мемориал писателя-воина был таким, каким он запечатлел его в рассказе.
Тема войны никогда не угасала в нем. Всего двадцать восемь минут шел документальный фильм, который Некрасов сделал совместно со своим другом, режиссером кинохроники Рафой Нахмановичем. Я смотрел этот фильм, и за двадцать восемь минут успел вновь пережить четыре года войны.
Некрасов написал сценарий фильма «Солдаты». Забавная история произошла при обсуждении этого фильма в Главном Политическом Управлении Советской армии.
В обсуждении участвовали маршалы во главе с Жуковым и большие генералы. Они обрушились на Некрасова за изображение отступления от Харькова. Мол, это позор, это пасквиль на доблестную Красную армию, это черт знает что такое.
Некрасов спокойно выслушивал маршальскую ахинею, но только до того момента, пока они заговорили о Харькове. Тут он взорвался:
— Не знаю, как отступали вы, а я отступал так, что кадры отступления в фильме кажутся мне подлой лакировкой. При этом заметьте, мы драпали по вашей вине. — Некрасов демонстративно посмотрел на часы и сказал:
— Вы свободны, товарищи маршалы.
Военачальники были так ошарашены этой неслыханной в чужих устах фразой, что тут же разошлись, не произнеся ни слова.
Следует заметить, что при всей внешней деликатности и мягкости Некрасов был мастером неожиданных атак, ставивших человека в совершенно идиотское положение.
На торжественном приеме в Париже министр культуры Советского Союза товарищ Фурцева обратилась за поддержкой к члену своей делигации, когда возник спор с французскими писателями по поводу социалистического реализма:
— Виктор, что вы скажете по этому поводу?
Некрасов ответил ей в тон:
— Знаете, Катя, мне трудно с вами согласиться.
Министр была в шоке.
Однажды Некрасов решил, что я заслужил наказующую атаку.
Казалось бы, сколько поводов было у него отреагировать на мою нарочитую грубость во время определенных ситуаций, когда я не щадил его самолюбия, не выбирал выражений, когда, пусть и не по специальности, я считал его своим пациентом, заслужившим именно такое грубое отношение.
Как-то у себя дома я назвал Некрасова обрыганным знаменем. Он обиделся и ушел. Я думал, что он никогда не простит мне сказанного. Но спустя две недели Виктор позвонил, словно ничего не произошло. Он понял, почему я должен был причинить ему боль.
Нет, объектом атаки я стал, даже помыслом не обидев Некрасова.
У меня был добрый знакомый скульптор. Кормился он живописью. В течение нескольких месяцев я периодически приходил в его мастерскую, где рождалось любимое произведение моего знакомого.
Большая скульптура обнаженной женщины должна была выразить идею ее создателя. Увы, мощная дама высотой более двух метров не оказалась творением Праксителя, Микельанджело или Родена. Автор пристал ко мне с просьбой привести в студию Некрасова.
Я представил себе, как Виктор может отреагировать на эту скульптуру. Но столько неудач преследовало моего знакомого и так ему хотелось, чтобы скульптуру увидел Некрасов, что я махнул рукой и уговорил Виктора посетить студию.
Пришли он, Зинаида Николаевна, моя жена и я. Некрасов обошел вокруг гипсовой дамы, красноречиво переглянулся с моей женой, так же видевшей скульптуру впервые, и затеял светскую беседу. Минут через пятнадцать он поднялся, извинился перед хозяином, мол, Зинаида Николаевна устала и ей пора домой.
На улице на вопрос Зинаиды Николаевны, какое впечатление произвела на него скульптура, Виктор ответил одним словом: «Анатомия».
По Малой Житомирской мы спустились на площадь, пересекли Крещатик и вошли в Пассаж. За аркой слева сверкали окна детской аптеки.
— Зайдем на минутку, — предложил Некрасов. Я понимал, что мне предстоит выдержать атаку, я ждал ее настороженно, но мог ли я связать ее с детской аптекой? Поэтому я вошел вслед за Виктором без всяких опасений.
— Добрый вечер, доктор, — тепло обратились ко мне знакомые сотрудницы аптеки.
— Пожалуйста, — любезно попросил Некрасов, — дайте мне пачку презервативов.
Женщины смущенно объяснили, что презервативы не входят в перечень средств, отпускаемых детской аптекой.
— Понятно, — сказал Некрасов, — а валидол есть в детской аптеке? Валидол был. — Это против инфаркта миокарда у грудных младенцев?
Не знаю, как я выглядел. Но если хоть в какой-то мере подобно сотрудницам аптеки, то понятно, почему Виктор ехидно улыбнулся и, удовлетворенный, вышел в Пассаж, где нас ждали Зинаида Николаевна и моя жена.