Но тут! Петр Васильевич ринулся на Бзенко со сжатыми кулаками. Он остановился в полуметре от негодяя. Впечатление было такое, словно в ординаторсской завизжали тормоза.

Лицо Бзенко напоминало маску Арлекина: правая сторона была сизовато-белого цвета, левая — пылала закатной киноварью. — Вон отсюда! Чтобы ноги вашей не было в этой больнице!

Бзенко высокомерно улыбнулся и вышел из ординаторской.

Тишина была абсолютной. Яшунин дрожал, не произнося ни слова. Он окинул взглядом врачей и молча оставил ординаторскую.

Мы не знали, какая беседа состоялась у него с профессором, заведующим кафедрой. Мы не знали, что он сказал заместителю министра здравоохранения Украины, тем более в ту пору, когда он уже был в немилости у начальства. Правда, в немилости он был только как главный врач, как администратор. Просто как врач, как выдающийся хирург он всегда был нужен начальству. Мы не знали содержания этих бесед. Но уже на следующий день наша больница перестала быть базой кафедры хирургии института усовершенствования врачей.

Больше никогда я не встречал Бзенко. И ничего не слышал о нем. И фотографию негодяя мне не удалось раздобыть, чтобы иллюстрировать эту главу. Не очень часто мне приходилось вспоминать о том, как Бзенко искалечил Лелю.

В ноябре 1951 года в первую клинику Киевского ортопедического института из внутренней тюрьмы МГБ доставили арестанта с переломом правой плечевой кости. Это был эсэсовец в очень высоком чине. Кажется, генерал СС. Я не уточнял. В ту пору я предпочитал не вступать в неофициальные разговоры с офицерами МГБ, днем и ночью дежурившими у кровати этого больного. Я оперировал арестованного эсэсовца.

Вечером в день операции я навестил его, хотя, разумеется, это не входило в мои функции. При необходимости его мог посмотреть дежурный врач. Я выхаживал его после операции. Естественно — он ведь был моим пациентом. Я, еврей, видевший, что немцы творили с моим народом, я, начавший остро ощущать свое еврейство в стране, за которую воевал с немецким нацизмом, сейчас лечил представителя этой самой немецкой нацистской элиты. Но он был моим больным.

Я не испытывал к нему ни малейшей неприязни. Я вообще не думал ни о его национальности, ни о его статусе. Я даже не замечал бы его особого положения, не будь у его кровати постоянного часового, офицера МГБ. Его выписали из клиники через десять дней после операции.

В январе 1952 года мне принесли на консультацию рентгенограммы прооперированного плеча. Отломки срослись. Я сказал, что через два-три месяца можно будет сделать повторную операцию — удалить металлический фиксатор.

Врач, офицер МГБ, улыбнулся и сказал, что повторная операция уже не понадобится.

Потом я узнал, что моего пациента повесили в апреле 1952 года. Но и тогда я уже не испытывал к нему неприязни. Он был моим пациентом.

Мне очень трудно было понять психологию Бзенко. Я слышал о докторе Менгеле. Я читал и о других чудовищах. Все они были для меня в какой-то мере существами абстрактными. Но ведь Бзенко был реальной личностью. Я общался с ним. Он был одним из первых моих учителей. Трудно было это переварить. Еще труднее было с этим жить.

Однажды, еще будучи студентом, я случайно купил на толкучке книгу Эрвина Ли «Врач и его призвание». Русский перевод с шестого немецкого издания был опубликован в 1928 году. Мне в ту пору не удалось выяснить, когда немецкий врач Эрвин Лик написал свою книгу. Читал я ее с удовольствием, не отрываясь.

И вдруг… Доктор Лик писал, что так же, как у пациента должно быть право выбора врача, у врача, если это не срочный случай, должно быть право выбора пациента. Например, — писал доктор Лик, — он не любит лечить евреев.

Я почувствовал, как кровь отлила от моего мозга. Только недавно закончилась война. Слишком свежи были в памяти картины немецких зверств — геноцида моего народа.

Ах ты, фашистская морда! Евреев не любишь лечить? Убивать их любишь? Ставить на них смертельные эксперименты любишь? Доктор Лик, неизвестно сколько десятилетий назад написавший свою книгу, словно увидел мое состояние, словно прочитал мои мысли. «Нет, нет, — написал он, — я не антисемит. Просто трагическая история еврейского народа привела к тому, что евреи очень недоверчивы и все подвергают сомнению. После визита ко мне пациент-еврей пойдет к профессору, от которого даже не пахнет медициной. Вот почему я не люблю лечить евреев».

Доктор Эрвин Лик несколько успокоил меня. И все же… А еще мне, студенту, трудно было представить профессора, от которого может не пахнуть медициной. Должно было пройти много лет, чтобы до меня дошел печальный смысл этих слов. Значит, не только от профессора, заведующего кафедрой хирургии института усовершенствования врачей, босса Бзенко, не пахло медициной.

Сотни людей пришли попрощаться с нами, уезжающими в Израиль. Пришла попрощаться и преступно искалеченная Леля.

— Вашим пациентам остается только последовать за вами, — пошутила она. Но что делать не евреям?

Я не произнес фразы, до которой додумался только сейчас: молиться, просить Всевышнего, чтобы он уберег их от врачей, которых не призвал врачевать. Потому что, если служители культа, художники (в широком смысле этого слова), учителя и врачи не призваны Всевышним заниматься своей профессией, то в предельном случае они могут выродиться в Бзенко. 1990 г.

История болезни, которую я, студент четвертого курса, должен был представить нашему ассистенту на кафедре факультетской хирургии, отличалась от обычного больничного документа. Главным в ней был дифференциальный драгноз — обоснование правильности поставленного диагноза и объяснение того, почему отвергнуты у описываемого пациента заболевания, очень похожие на диагностированное.

Сама по себе это была большая и нелегкая для студента работа. К тому же, мне не повезло. У большинства моих товарищей по группе были обычные больные, составляющие основной контингент хирургических отделений — язва желудка или двенадцатиперсной кишки, холецистит, аппендицит, грыжи. А мне достался пациент, диагноз у которого не установили даже опытные хирурги клиники.

На титульном листе больничной истории болезни значилось «Тумор абдомини» — «Опухоль в брюшной полости». Какая опухоль? Где именно в брюшной полости? Откуда исходит опухоль?

Наш ассистент, хирург с большим стажем и опытом, не мог ответить на эти вопросы.

— Прооперируем — узнаем, — сказал он.

Но я-то должен был написать и сдать историю болезни до операции.

С пациентом мне не повезло, но только потому, что у него был неясный диагноз.

Человек он был милейший. Пожилой, предельно истощенный, преодолевая боль, он снисходительно улыбался, когда я подходил к его кровати. У добродушного ироничного еврея в запасе было множество анекдотов, поучительных историй и пословиц, которыми он очень кстати и умело пересыпал свою речь. Он насмешливо посматривал на меня, когда я прощупывал его живот.

— Ну что, мой молодой доктор, через сколько минут я буду здоровым?

Под тонким слоем сморщенной кожи и дряблых мышц отчетливо определялся огромный плотный конгломерат. Границы его я прощупывал по бокам живота. Тумор абдомини.

Я прочитал значительно больше, чем читают врачи, чтобы приблизиться к диагнозу.

Тщетно. Ни в одном руководстве, ни в одной из прочитанных мной статей не было ничего похожего на эту огромную опухоль, занимавшую всю брюшную полость.

На клиническом разборе заведующий кафедрой факультетской хирургии, профессор Евгений Ричардович Цитрицкий признался, что за всю многолетнюю практику ему ни разу не приходилось видеть образования подобных размеров. И в медицинской литературе он не встречал описания подобных опухолей.

— Ладно, — заключил он, — прооперируем — увидим.

Операцию назначили на следующий день. Профессор Цитрицкий назначил себя оперирующим, а мне оказал честь быть вторым ассистентом, то есть, держать крючки. Ведь это был мой пациент, и мое участие в операции было не просто проявлением ко мне добрых чувств со стороны профессора.