Ножки ее были разведены еще влажной гипсовой повязкой, сквозь которую просочилась кровь.

Я осторожно взял ребенка на руки, не зная, что за моей спиной в открытой двери появилась Анна Ефремовна, пришедшая дать мне взбучку за какую-то действительную или только показавшуюся ей провинность.

Леночка обхватила ручонками мою шею и сквозь боль, с чувством, на которое способны только дети, заявила:

— Я маму очень люблю. Я папу очень люблю. Но тебя я люблю больше всех.

Рассказывали, что Анна Ефремовна тихо ретировалась. Так Леночка спасла меня от очередной головомойки.

В страшные дни дела «врачей-отравителей» с наибольшей силой проявилась не только железная воля и выдержка Анны Ефремовны Фруминой, но также ее самопожертвование, полная отдача всей себя своим маленьким пациентам. И если эти качества во время войны воспринимались как трудовой героизм, то сейчас они были проявлением высочайшего гражданского мужества, о чем Анна Ефремовна, вероятно, даже не задумывалась.

Но об этом я уже подробно рассказал в другом месте.[1]

Самопожертвование в полном смысле слова сказалось в последние дни жизни Анны Ефремовны. Она заболела воспалением легких. Старая женщина не позволила себе оставаться в постели, считая, что она обязана быть в клинике. Опытный врач не учла, что, в отличие от воли, ее организм не выкован из сверхпрочной стали…

В 1952 году, в день моего рождения Анна Ефремовна подарила мне свою фотографию с надписью «Стремительному и строптивому Ионе Лазаревичу Дегену от А.Фруминой». Меня несколько обижала эта надпись. Но семнадцать лет спустя сыновья Анны Ефремовны рассказали Киевскому ортопедическому обществу, что я — единственный человек, которому она подарила свою фотографию.

Миновали годы. Большая врачебная жизнь прошла с той поры, когда я был учеником профессора Фруминой. Но до сего дня в линии моего поведения и в стиле работы видны результаты ее суровых уроков врачевания. 1985 г.

Первая встреча с профессором Городинским уже описана мною. {«Из дома рабства», изд-во «Мория», 1986 г.}. За ненадобностью я упустил одну деталь. Вернее, там она выпадала из стиля.

Перед самым моим появлением в ординаторской Борис Михайлович пришел из операционной. Грузный немолодой человек не просто устал, а был выпотрошен.

Он прилег на старый клеенчатый диван. В своей среде врачи допускали некоторые вольности, некоторые отклонения от того, что принято считать приличным.

А тут вдруг появился я, новичок, и кто-то из хирургов обратил внимание Бориса Михайловича на то, что у него не застегнуты брюки.

Профессор заглянул за свой объемистый живот и мрачно заметил:

— В доме покойника все двери настежь.

Тут же он попросил прощения и застегнул брюки.

Еще в студенческую пору я много слышал о знаменитом киевском хирурге Городинском.

В моем представлениии профессор должен был сочетать несколько непременных качеств. Профессором может быть только выдающийся врач, проявивший себя в медицинской науке. Если к тому же такой врач еще и хороший преподаватель, он обладает триадой всех необходимых профессору качеств.

Накануне прихода в отделение Городинского я решил познакомиться с научной продукцией Бориса Михайловича. В библиотеке среди нескольких десятков его статей я не нашел ничего из ряда вон выходящего. Это были либо описания эксквизитных случаев, либо, как мне тогда показалось, незначительные усовершенствования методов диагностики и лечения. А я считал, что только фундаментальные открытия позволяют врачу стать профессором.

Правда, неоднократно мне приходилось слышать, что в медицинском институте, откуда профессор Городинский был изгнан в 1953 году в связи с делом «врачей-отравителей», его лекции были более чем превосходны.

Уже после непродолжительного общения с Борисом Михайловичем я не сомневался в достоверности этих слухов.

Вскоре после начала работы в отделении профессора Городинского я присутствовал на необычной конференции наших хирургов. Борис Михайлович выступил с докладом на тему «Чехов — врач». Это был блеск! Докладов или лекций на таком уровне я не слышал даже из уст отличных литераторов. Но главное — новая концепция о жизни и творчестве Чехова, никем ранее не только не высказанная, но, возможно, даже не подозреваемая.

И все же, достаточно ли этого, чтобы слыть знаменитым профессором?

В отделении было несколько великолепных врачей-хирургов, и на первых порах, еще не умудренный опытом, я не мог понять, что именно возвышало над ними профессора Городинского в профессиональном отношении. И вообще — возвышало ли его что нибудь? Разве что врачебный стаж.

Однажды, в день получения зарплаты, когда я в ординаторской пересчитывал жалкие бумажки, Борис Михайлович, сочувственно-насмешливо глядя на меня, рассказал:

— В 1913 году я работал военным врачем. Начфином в нашем полку был патологический антисемит. Чтобы унизить меня, он выдал мне месячный оклад, двести восемдесят пять рублей, не купюрами, а золотыми пятирублевыми монетами, пятерками. Помню, как я скрежетал зубами, ощущая в кармане тяжесть пятидесяти семи золотых монет. Господи, где бы сейчас найти такого антисемита?

Мы рассмеялись. Я тут же подсчитал, что профессор Городинский работал врачем минимум сорок четыре года.

Одним из показателей деятельности отделения была так называемая хирургическая активность — отношение количества прооперированных больных к числу поступивших в отделение. Чем выше был этот показатель, тем лучшей считалась работа отделения.

Борис Михайлович подрубывал сук, на котором сидел. Даже в неоспоримых, казалось, случаях, в которых необходимость оперативного лечения не вызывала сомнений у очень опытных хирургов, профессор Городинский иногда рекомендовал наблюдать и не торопиться с операцией.

И очень опытные хирурги не скрывали своего удивления и восхищения шефом, когда неоперированные больные выписывались из отделения в хорошем состоянии.

В ту пору молодой врач, я считал себя выдающимся ортопедом-травматологом, и знания профессора Городинского в ортопедии и травматологии, конечно, не шли ни в какое сравнение с моими знаниями, тем более — умением. Я так считал…

В отделении у меня была значительная автономия. К тому же я носил титул районного ортопеда-травматолога. Мог ли профессор Городинский, полостной хирург, быть для меня авторитетом в моей области?

Однажды, наблюдая за тем, как на рентгенограмме больного с переломом внутренней лодыжки я примеряю металлический фиксатор, Борис Михайлович этак походя, спросил:

— Что вы собираетесь делать?

— Прооперировать.

— Как?

— Скрепить лодыжку гвоздем.

— Я бы в этом случае наложил гипс и никаких гвоздей.

Даже удачный каламбур не примирил меня с неразумным, как я посчитал, консерватизмом старого ретрограда. Но не стал спорить и наложил гипсовую повязку в твердой уверенности, что через полтора месяца ткну профессора носом в его ошибку.

Странно… Почему-то неправым оказался я, а не Борис Михайлович.

Как-то карета скорой помощи доставила в наше отделение старушку, засушенную, как цветок в гербарии. У нее была сломана плечевая кость в области хирургической шейки (вблизи плечевого сустава) и чрезвертельный перелом бедра. Старушка была изрядно пьяна. Я тут же решил прооперировать ее.

Профессор Городинский посмотрел на пьяную мумию и сказал:

— Ион, отойдите от зла и сотворите благо. Зафиксируйте руку косынкой, а ногу — двумя мешочками с песком.

У меня дух перехватило от возмущения. Сейчас, в конце пятидесятых годов двадцатого столетия, опуститься до уровня медицины средневековья?

Профессор улыбнулся. По-видимому, он прочитал мои мысли.

— Конечно, я не такой великий травматолог, как вы, но за полвека в клинике я кое-что повидал.

Пьяная бабка бушевала. Она была настолько отвратительна, что мне расхотелось оперировать, и я сделал так, как предложил Борис Михайлович.