В комнате, где за компьютерным, со множеством полочек, стеллажиков столом сидел Иван, пахло пылью. Кривые половые доски. Гардины, старые ковры на стенах. Завершив сеанс связи, Иван оставил компьютер включенным, переоделся и успел покинуть съемную квартиру в многоэтажном, обшарпанном доме за несколько минут до того, как возле с визгом затормозили сразу несколько машин и сотрудники конкурирующих служб наперегонки бросились к подъезду, толкаясь и матерясь, втиснулись в дверь. С наклеенными усами и бородой Иван в это время уже стоял возле торгующего пивом ларька, дешевый плащик плотно застегнут, потертый берет, дешевые брючки, сумка через плечо. А еще – очки в большой пластиковой оправе. Потерявший работу инженеришка. Уволенный бюджетник. Выгнанный за аморалку школьный учитель.

Иван тщательно отсчитал деньги, просунул их в окошко, взял бутылку пива, сдул появившуюся из горлышка пену, сделал глоток, скосил взгляд. Чуть в стороне стояли две черные машины с затененными стеклами: бойцы криминальных, объединившихся для его поисков кланов чуть опоздали. Иван слегка улыбнулся: было лестно, что за ним охотится столько людей! Уголовники, менты, эфэсбэшники, присланные албанскими наркоторговцами громилы. Эти, правда, где-то задерживались. Еще должен быть кто-то. Скажем, от министерства обороны. Потом Иван подумал, что на самом-то деле все они, сами того не подозревая, работают на одного-единственного человека, на Илью Петровича, отца Маши. Как получилось, что мало чем выделяющийся человек достиг таких высот? Лампасы. Умение выстроить дела. Отец Ивана отказался покрывать обеспечивавших наркотраффик, а Илья Петрович согласился, ничего поначалу не требуя для себя, а потом, тихой сапой… И отец же все знал, обо всем догадывался, а молчал. Боевая дружба. Генерал когда-то спас жизнь полковнику. Не мог отец, не мог. Необходимость закрыть глаза на очевидное. Не говорить о главном. Не упоминать о важном. Этому надо учиться. Это тяжелая наука.

Он пил невкусное, горькое, теплое пиво и думал, что если вдруг все так повернется, что они с Машей поженятся – а он хотел только этого! – то как сложно будет ему, тяжелой наукой владеющему слабо, выстроить отношения с тестем, как сложно! Сложно, но придется, все-таки надо жить, жизнь-то продолжается, да – Иван икнул, допил пиво, поставил бутылку на тротуар, – да-да, жизнь продолжается, все забывается, остается – главное, – он пошел прочь, думая – что есть теперь главное? что? и простая мысль – выжить! – мелькнула в его голове: только выжить, остальное – приложится.

На маршрутном такси Иван доехал до вокзала. Там смешался с толпой, зашел в здание, потолкался у касс поездов дальнего следования, вышел. Начался дождь. Иван спрятался под козырьком над кассами пригородных поездов, быстро сунул деньги в окошко, получил билет на электричку. Потом зашел в мясной павильон расположенного возле вокзала рынка, поторговался за кусок постной свинины, спросив разрешения, ткнул пальцем в мясо, удовлетворенно кивнул – свежее! – но покупать не стал, вышел, купил хачапури и обжигающе горячий чай, постоял у круглого столика – напротив двое бомжей, мужчина и женщина, церемонно уступая друг другу, доедали кем-то оставленные кебабы, – съел хачапури, выпил чай. Мимо прошел его связник – продавец из магазина «Все для садоводов», – потрогал себя за мочку уха: внимание! вокруг опасность! внимание!

Иван достал сигареты, угостил бомжей. Его с ржавыми пятнами плащик внушал доверие. В мутноватом стекле павильона отражалась вся привокзальная жизнь. Вот одна из черных машин припарковалась у террасы шашлычной, к сидевшим за столиком парням подошел вышедший из машины громила, показал фотографию. Нет, они такого тут не видели, нет, давно сидят, они всех знают, конечно, если увидят – тут же, в ту же секунду…

Иван посмотрел на часы: до электрички оставалось совсем немного. Он погасил окурок в пластиковом стаканчике с остатками чая, поправил ремешок сумки, но бомж вдруг прижал его локоть к липкой столешнице.

– Не торопись, – бомж говорил будто бы в сторону, губы грязного рта его практически не двигались, – там гэбня в штатском. И эти, пацаны крутые, еще не уехали… У тебя борода приклеена, мама дорогая! У нас в театре за такую бы бороду гримера уволили, уволили на хер!

– А ты что, актер? – спросил Иван.

– Все мы в этом мире актеры, – сказал бомж, еле заметно кивнув на свою подругу. – Вот – актриса. Лучшая Нина Заречная на Среднем Урале. А также – Дездемона… Это в прошлом, понятное дело…

Но были и мы рысаками. Тут, друг мой, есть один закуток. Зайдем, я тебе устрою новый реквизит и бороду подправлю. И образ тебе нужен, новый образ… Так тебе нельзя, вычислят, засекут, повяжут!

Иван бросил взгляд на стекло павильона. К парням на террасе шашлычной подошел вышедший из другой черной машины человек, худой, костлявый, невысокого роста. Даже в мутном отражении видны были его хрящеватые большие уши, безжалостные серые глаза.

– Твои же фото уже по областному телевидению показывали. Особо опасный ты. Награду обещают…

– Так что же ты ждешь? – Иван поймал взгляд бомжа.

– Ты бы видел мою «Антигону»! – не отвечая на вопрос, все так же – не разжимая губ, сказал бомж. – Это была работа! Приглашали на «Золотую маску», но – интриги, интриги…

– А мне ты роль не дал… – шамкая беззубым ртом, произнесла бомжиха. – А мне ее всегда хотелось… Нежная, мужественная, любящая… Я бы этому Креонту! Ты меня задвигал! Заречная! Кому сейчас нужна эта… – бомжиха грубо выругалась, – и Дездемона эта… – она выругалась вновь, – вот Антигона… Там у нее есть такие слова… Это… Как его… Нет, не помню, ничего не помню! – Бомжиха подперла голову кулаком, шмыгнула перебитым носом и явно собиралась заплакать.

– Мертвых надо хоронить, а живых – не выдавать, – на подругу внимания не обращая, сказал бомж-режиссер. – Пошли! Пусть тираны трепещут!

Не прошло и получаса, как в электричку сел старичок. Шляпа, поверх свитера под горло – пиджак с орденскими планками, пышные седые усы – бомж в последний момент отказался от бороды, палочка. Старичок слегка пришаркивал – режиссером бомж был неплохим, а у Ивана вдруг проявились подлинные актерские способности, – добрые, но строгие глаза старичка смотрели на окружающее с любовью, он занял место у окна, вынул из кармана журнал сканвордов, достал карандашик и отправился в путь, оставив на перроне и гэбню, и громилу из первой черной машины, и хладнокровного убийцу – из второй.

Старичок вышел на полустанке. Последний вагон электрички исчез в почти прозрачном тумане. Звонкая тишина осени окружала перрон. У запертой на висячий замок будки с вывеской «Касса» стояла «газель» с поднятым капотом, водитель, выставив наружу плоский зад, копался в моторе. Неподалеку на перевернутом ведре сидела тетка в телогрейке, ярко-синих спортивных брюках, резиновых сапогах, в теплом платке удивительного, светло-пурпурного цвета. Старичок медленно спустился по лестнице с выщербленными ступенями, подошел к «газели».

– Сломался я, папаша, – бросил через плечо водитель. – Жди, автобус будет…

– Не будет автобуса, – услышав слова водителя, вздохнула тетка. – Отменили. Только вечером.

– Я не тороплюсь, – сказал старичок таким тоном, что водитель распрямился, стукнувшись затылком о капот, и спрыгнул на землю. – Мне что вечер, что день…

– Иван Никитич! Ты? – Водитель всматривался в лицо старичка. – Ну, ты даешь! Счас поедем! – Он обтер руки тряпкой, опустил капот, надавил на него сверху, замок щелкнул.

– Меня возьмите! До Аграфенино. – Тетка поднялась, ведро со звяканьем завалилось на бок. – Тут одна дорога, никак мимо не проедете, никуда сворачивать не надо!

По дороге, клацая зубным протезом, когда «газель» подбрасывало на ухабах, и поминутно утирая губы уголком платка, тетка жаловалась на зятьев, невестку, мужа, местные власти, но более всего – на этого самого Дударева, что начал чудить по окрестностям и которого сейчас по лесам ловил ровно полк солдат.

– Точно – полк! – говорила тетка. – Зять мой, за которым старшая моя, он в ГАИ, говорил – семь грузовиков солдат только вчера проехало. Все с автоматами, форма в пятнах такая, здоровенные. Он, разбойник-то наш, где-то наумничал, а нам теперь еще солдат привезли. Серют везде, кухню поставили, палатки. Вечерами водку пьянствуют, офицерыто уезжают почти все, что остаются – в своей палатке сидят, своих же солдат боятся, а они по деревне ходят, танцы хотят. Какие танцы, кому у нас танцевать? Скорее бы изловили этих байстрюков, что за справедливость. Нам благодетели и разные там освободители без надобности. Ты вот, дедуся, освобождал, видно, тоже, так это же война. А этот – справедливость восстанавливает. Зачем? Не надо! Никакой справедливости не надо…