Прямая линия Дехан из Толедо через Амстердам до Нойсе продолжалась более полутора веков. В 1659 году родился Дехан, изменивший фамилию на Деген. Возможно, причиной нового звучания старой еврейской фамилии было то, что в мастерских моего предка изготовлялись шпаги? Ведь шпага по-немецки – der Degen. Это всего лишь предположение.

В конце XYII века старший из трех сыновей оружейника Дегена обосновался в Динайвароше, второй уехал во Францию (и там сразу обрывается ветвь), третий остался в Нойсе. Один из двух его сыновей был привезен на Украину польским графом. Почему Дегены на Подолье перестали быть оружейниками? То ли они стали убежденными пацифистами, то ли решили, что не дело евреев ковать оружие для поляков и украинцев, то ли была еще какая-то причина?

По поводу ампутации французской ветви мы согласились с предположением Фалика о том, что попавший во Францию Деген крестился. Фалик прожил во Франции много лет. Там он встречал Дегенов, которые не были евреями. Мы даже обнаружили рассказ о Дегене, предложившем Наполеону Бонапарту летательный аппарат для войны против Англии. Кто знает, был он гением, или шарлатаном?

В конце пятидесятых годов Фалик сделал русский перевод надписей. Черной тушью он вырисовал каждую букву, стилизуя под квадратный ивритский шрифт. Оказалось, что даты тоже написаны буквами. Фалик и их обозначил цифрами и перевёл с еврейского летоисчисления на Григорианский календарь.

К нашему огромному сожалению, этот бесценный пергамент исчез при идиотских обстоятельствах Жена Фалика вышла в продуктовый магазин. В дверь позвонили, и среди бела дня в квартиру ввалилась толпа цыганок. Одни плясали, другие предлагали погадать судьбу. Фалик быстро выпроводил их. Когда Катя вернулась с покупками, обнаружилась пропажа всех ценностей, в том числе пергамента с родословной и бережно хранившегося диплома Тулузского политехнического института.

Однажды в Израиле я рассказал эту историю двоюродному брату.

– Я видел такой же пергамент, – обрадовал меня Аншл, – у моего племянника есть точно такая же родословная. Через несколько лет он вернется из заграничной командировки и ты сможешь даже скопировать ее.

Действительно, в Израиле есть все, что необходимо для полноты существования, для счастья. В этом я убедился уже здесь. Миша и я догадывались об этом там. А Фалик знал. Знал и страстно мечтал об Израиле. Мечтал о встрече с любимой сестрой. Мечтал о жизни в своей стране. Мечтал и понимал, что мечта неосуществима. Даже если бы выпустили его, он не смог бы уехать без единственного сына. А то, что Мишу не выпустят, не вызывало сомнений.

Перед войной Миша окончил физико-математический факультет Киевского университета. Всего несколько недель он был на фронте и, слава Богу, невредимый уехал в тыл. Сразу после войны он окончил аспирантуру, с блеском защитил кандидатскую диссертацию; будучи старшим научным сотрудником, защитил докторскую диссертацию, стал профессором и членом-корреспондентом украинской Академии наук, руководил отделом в институте полупроводников. Со студенческой скамьи он всегда был солидным рафинированным интеллигентом.

Но порой он спускал себя с цепи и откалывал такие фокусы, что люди только диву давались.

Как-то он поспорил, что днем, в час пик, в течение двадцати минут просидит посреди тротуара в самом оживленном месте Киева, на углу Крещатика и улицы Ленина. Его противники заранее ликовали по поводу выигрыша десяти бутылок коньяку. В условленное время Миша появился на углу с небольшой картонной коробкой в руках. Вдруг он уронил эту коробку. Из нее высыпался зубной порошок, смешанный с толченым кирпичом. Миша сел на тротуар и чайной ложечкой стал неторопливо собирать порошок в коробку.

Вокруг сидящего на тротуаре с иголочки одетого лысого мужчины сгрудились зеваки. Растолкав толпу, к нему подошел старшина милиции. Миша вытащил из кармана удостоверение старшего научного сотрудника института физики Академии наук и заговорщицким шепотом объяснил старшине, что порошок – величайшая тайна Советского Союза, поэтому его необходимо оградить от прохожих. Через минуту Мишу охраняли три милиционера под командой старшины. В таких условиях Миша спокойно собирал порошок, время от времени поглядывая на часы, а заключившие с ним пари кусали локти от злости.

Вообще-то Миша предпочитал розыгрыши интеллектуальные. Как-то он предложил мне спор: в течение двух часов он произнесет классическую советско-партийную речь. Если я обнаружу в ней хоть одну мысль, Миша проиграл пари. Естественно, я согласился, понимая, что самый виртуозный демагог не сможет в течение двух часов пусть даже случайно не высказать ни единой мысли. Через несколько минут я уже смеялся так, что слезы текли из глаз. Через полчаса я покатывался от хохота и в изнеможении просил прекратить это словоизвержение, естественно, признав себя проигравшим. Потом я вернул проигрыш с лихвой, заключая подобные пари со знакомыми и друзьями, и, произносил бессмысленные речи, которые мои слушатели не были в состояние выдержать более двадцати-двадцати пяти минут. Мишина демагогическая речь была иллюстрацией его восприятия советских руководителей и вообще всей социалистической системы.

Как и я, Миша был членом коммунистической партии. Как и я, он вступил в нее во время войны. Но, в отличие от меня, он превосходно понимал абсурдность марксизма-ленинизма, ложь красивых лозунгов и преступность режима. Чтобы выжить в этой системе, – так он считал, – надо стать частью этой системы, стараясь сохранить руки чистыми. Мы часто спорили по этому поводу, пока я сам не прозрел.

Фалика и Мишу невероятно удивило и не без основания испугало то, что я, ортодоксальный коммунист, очень далекий от всего еврейского, осенью 1947 года написал письмо в ЦК ВКП (б) с просьбой послать меня в Палестину, где мой опыт боевого офицера может пригодиться в борьбе с английским колониализмом. Они видели в этом порыве непонятный мне зов свыше. Мы ежедневно общались, по крайней мере – по телефону. Но в начале войны, в июне 1967 года, советские сообщения о разгроме израильской авиации привели меня в такое подавленное состояние, что я даже не отвечал на телефонные звонки.