Они лежали, тяжело дыша, и Стюарт давил на нее своим весом. Оба были влажными от пота, разгоряченными, несмотря на холод. Эмма закрыла глаза, вбирая в себя это волшебное ощущение — его на себе, рука к руке, нога к ноге. Она не могла шевельнуться.

Если она и испытывала какие-то угрызения совести, то они походили на слабое эхо. Она чувствовала себя по-настоящему расслабленной, отдохнувшей, возрожденной. Если мышцы немного болели, то боль эта была сладостной, а живот изнутри казался жидким, текучим и необыкновенно теплым. Внутренний голос говорил ей: «Наконец-то, и слава Богу». Но разум вторил: «О нет. Это все усложняет».

Неужели?

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Вполне.

Рассвет просочился в комнату золотистыми лучами сквозь тяжелые портьеры, и только тогда они уснули в обнимку под халатом Стюарта, поверх которого он накинул еще и принесенное ею одеяло. Эмма спала, подсунув голову под его руку, прижавшись щекой к его груди, которая оказалась самым чудесным местом для сна. Оба проспали несколько часов, словно провалились в бездну, — крепко, без сновидений. Так сладко она не спала уже несколько месяцев.

Нет, лет.

***

Разбудили их слуги.

— Простите, ваше сиятельство, — с порога сказал дворецкий, намеренно глядя поверх их голов. — У вас, кажется, через час билеты на поезд. — До поезда нужно было еще полчаса добираться. — Мне послать кого-нибудь, чтобы их заменили?

Даже для того, чтобы успеть на последний поезд до Лондона, им пришлось изрядно посуетиться. Билеты у них были в разные купе: им предстояло начать жить раздельно, подготовиться к тому, чтобы вести себя так, будто они не знакомы. Хотя каждый в своем воображении видел другого неотъемлемой частью своей жизни. Казалось, стоило ей захотеть, и она могла вызвать его образ лишь силой воображения. Она помнила все: каждый его взгляд, то, что она при этом чувствовала, наслаждение от соприкосновения тел, тот холод, что был вокруг, но не касался их.

Они расставались на высокой ноте. Красавец Стюарт, великолепно сложенный, обнаженный... Его глаза, которые, казалось, смотрели на нее с любовью. Или если не на нее, то на то, что происходило между ними в тот момент.

По дороге на вокзал случился небольшой инцидент. Они уже почти доехали до Харроугейта, откуда должен был отправляться поезд, как на дорогу выбежала лиса. Кучер резко натянул поводья, не столько из-за того, что ему было жаль зверька, сколько из опасения, что кони могут повредить ноги — весьма уязвимую часть тела. Этот эпизод не стоил бы и упоминания, если бы пассажиры ничего не заметили. Но случилось не так. Карета, покачнувшись, пошла зигзагом, заскрипели рессоры. Пассажиры, чтобы не упасть, хватались за все, что можно.

Когда наконец качка унялась и кучер смог внять требованиям хозяина, он остановил карету. Стюарт вышел в сильном раздражении.

— Что случилось? — крикнул он.

— Левый коренной, — ответил кучер. Это был тот самый конь, которого Стюарт успокаивал, перед тем как они отправились на ферму к Станнелам. — Когда я туго натягиваю поводья, он бросается на все, что движется.

— Надо разбить команду, — бросил Стюарт. — В Лондоне будем ездить на шестерке. — Они собирались перевезти карету и лошадей в Лондон в специальном вагоне, что было весьма недешево, но считалось признаком хорошего тона. — В Лондоне, полагаю, можно найти специалиста по лошадям, который сможет сладить с чертовым зверем.

Эмме, когда Стюарт вернулся в карету, показалось, что он слишком озабочен, даже разгневан. Не стоило бы так кипятиться по поводу какого-то коня.

— Счастлива? — со злостью спросил он Эмму, будто она имела к случившемуся прямое отношение. — Никаких больше безумных гонок. Все!

— Правильное решение, — осторожно ответила она.

Но Стюарт так не думал. Сократить команду до шести, убрать, пожалуй, самого резвого, самого сильного и того, кто был с ним в паре, означало для Стюарта не просто распрощаться с быстрой ездой. В его представлении он бросал нечто большее, нечто такое, чего Эмма понять не могла, но о чем он не стал бы с ней говорить.

Но когда они подъехали к вокзалу, он соскользнул с сиденья, привлек ее к себе и поцеловал в губы. Это был жаркий поцелуй, страстный, слегка неловкий из-за того, что им мешали их шляпы. Но в этом поцелуе отчетливо чувствовался вкус отчаяния.

И, оторвавшись от ее губ, все еще держа ее в объятиях, буравя ее своими черными глазами, мрачно сверкавшими под полями шляпы, он спросил:

— Ты ведь не бросишь меня, верно?

— Не брошу, ибо в противном случае я закончу в тюрьме. Я так понимаю.

Он судорожно вздохнул, кивнул и отпустил ее. Он протянул руку и открыл дверцу кареты. Она прошла мимо, приподнимая юбки, слегка согнувшись.

— Эмма!

Она оглянулась, стоя одной ногой на ступеньке.

— Я не могу объяснить почему, но для меня это очень важно, и я хотел бы... — Он осекся и опустил глаза. Она не могла видеть его глаз из-за шляпы. — Я хотел бы, — повторил он, — чтобы ты сделала это потому что... — еще одна пауза, — потому что ты знала моего дядю и знала больше обо мне и о статуэтке, чем знаю даже я. — Он кивнул,

усмехнулся. Он смеялся над собой. — Или просто потому, что я дал возможность тебе это сделать, и потому, — он замолчал и вдруг снова рассмеялся, — что тебе «нравится ритм моей речи».

Она ответила почти сразу:

— Мне она нравится.

Затем повернулась и сошла вниз.

Дверца закрылась. Огромная карета Стюарта, зазвенев колокольчиком, срезанным с русской тройки, понеслась дальше, влекомая восемью мощными лошадиными силами. Что за вид! Она не могла винить его за то, что он не хотел отказываться от этого великолепия.

Он позаботится о том, чтобы карету и лошадей погрузили на поезд, а затем займет купе в одном с ней вагоне, но в другом конце коридора.

Лондон. Даже теперь, вечером, когда город погружается во мрак, его запах, стук копыт о мостовую, уличные фонари, прихотливые изгибы улиц — все отзывалось в сердце острой тоской. О, как мало изменился этот город!

От вокзала Эмма взяла кеб до отеля «Карлайл», расположенного как раз за Белгрейв-сквер. Она вышла из кареты не слишком холодным зимним лондонским вечером, а это означало, что шел дождь и дул ветер при температуре несколько градусов выше нуля. Прячась под зонтом, она рассматривала фронтон здания, в котором ей доводилось жить несколько раз. Если ты хочешь притвориться богатой, то для этой цели подойдут всего лишь несколько отелей в Лондоне, и «Карлайл» был одним из них. Газовые фонари освещали помпезный фасад, который был точно таким же, как и десять лет назад. Однако архитектура не была главным достоинством отеля. Он славился своим интерьером, обслуживанием и главным образом своими клиентами — богатыми и знаменитыми.

Оказавшись в вестибюле, Эмма тут же отметила, что мужские сюртуки стали несколько длиннее, а дамские платья чуть более естественными, хотя обстановка отеля оставалась абсолютно такой же — пример элегантной сдержанности. Вход в отель был словно окном в прошлое десятилетней давности. Гости отеля, подобно сливкам, коими они и являлись, плыли по своим освещенным канделябрами номерам. Зарегистрировавшись (и заодно выяснив, что Стюарт поместил ее в один из самых дорогих номеров на верхнем этаже, где она никогда не бывала), Эмма взглядом указала на сундуки, с удовольствием наблюдая, как быстро и споро отправили наверх ее багаж. В номер Эмму сопровождали два портье, горничная и еще один парень в униформе, в чьи обязанности входило зажигать огонь в каминах. Какова сила английских традиций — никакой эклектики в этом отеле, и никого не волновало то, что гости отеля далеко не всегда англичане.

На втором этаже располагался фешенебельный ресторан. Чтобы попасть туда из вестибюля, надо было подняться по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой. В ресторане имели привычку обедать преуспевающие писатели и художники Лондона, а также члены палаты лордов, министры и крупные финансовые воротилы. Со второго этажа современный лифт поднимал посетителей в их номера. Сундуки Эммы, новые, сияющие, уже внесли в номер. Полы покрывали толстые и пушистые ковры в зеленовато-синих тонах. Сундук, больше которого она в жизни не видела, здесь, в ее номере, казался крохотным в огромном помещении с голубоватыми потолками и обилием позолоты. Кровать под балдахином была словно рассчитана на четверых, а эркер достаточно просторен, чтобы там, у окна, разместить средних размеров обеденный стол и два венских кресла — принимая пищу, можно было еще и наслаждаться видом из окна, любоваться площадью.