— Конечно, — Падва безнадежно машет рукой. — Неправду всю и пишут, и говорят. Потому что если сказать правду, всем станет ясно, что Ходорковский невиновен.

Вы понимаете, если рассказать правду про так называемое злостное уклонение от исполнения решений суда, если рассказать, что никакого предписания не было, уклоняться было не от чего, и наоборот, было мировое соглашение, утвержденное судом, люди скажут: так за что же их судят? Видите ли, я, с одной стороны, рад, что вы пришли и напишете книгу, а с другой стороны, огорчен. Дело в том, что книг не читают. Ну десять тысяч прочтут ее, ну сто тысяч. А телевидение видят десятки миллионов. И вы своей книгой не можете изменить общественное мнение, которому телевизор месяцами трубил о виновности Ходорковского и Лебедева. Вы своей книгой не сможете убедить людей, что и в эпизоде с Институтом удобрений Ходорковский тоже невиновен. Там закон устанавливал максимальную цену акций. Заплатили максимально. Когда прокурор говорит, что Ходорковский и Лебедев мало заплатили за эти акции, они и не спорят. Мало заплатили, но больше нельзя было по закону. Вот показали бы все это по телевизору. Показали бы, на какие доказательства ссылается обвинение. Показали бы документ за подписью Лебедева, в котором нет подписи Лебедева.

Генрих Павлович Падва, пожилой человек, известный адвокат, долго молчит и после паузы продолжает: — Иногда удавиться хочется, иногда хочется подать заявление, что я больше не буду работать адвокатом, иногда хочется написать открытое письмо, выступить, рассказать. Но вы понимаете, в чем ужас. Меня умоляла одна телевизионная компания рассказать о деле Ходорковского. Я был в это время на обследовании в Израиле. Они приехали в Израиль брать у меня интервью.

Записали интервью, сказали спасибо. Потом я увидел себя в эфире. Полная противоположность тому, что я говорил. Они приклеили ко лжи и пропаганде мою вырванную из контекста фразу: «Да, это совершенно правильно». Получилось, что я подтверждаю ложь.

Когда я выходил из зала суда на улицу, на меня смотрели десятки телекамер. Черта-дьявола кого там только не было: и первый канал, и второй канал, и я дал тысячи комментариев, но хорошо, если один-два из них все-таки попали в эфир, обрезанные до неузнаваемости и вырванные из контекста.

— Выходит, — говорю, — Ходорковский и Лебедев сидят по ложному обвинению?

— Да, — говорит Падва уверенно.

— А можно, — спрашиваю, — исправить эту ложь?

— Можно. Городской суд может взять и отменить приговор. Городскому суду, поверьте мне, все будет ясно.

Судье Колесниковой тоже все было ясно, она толковая судья.

— Но ведь не отменят?

— Когда-нибудь отменят. Когда власть сменится, дело Ходорковского пересмотрят, а аналогичные дела простых людей пересмотреть забудут. Когда власть сменится, суд будет таким же, как и сейчас. Судьи по звонку из Кремля отменят приговор точно так же, как по звонку из Кремля вынесли его. Нельзя даже мечтать, что приговор будет когда-нибудь справедливым и не продиктованным властью. Мы очень несвободные люди. Однажды я защищал предпринимателя Быкова и был потрясен. Он ведь не Спиноза и даже не бог весть какой интеллигентный человек, но одаренный. Он сидел в клетке, суд пошел на совещание, и Быков сказал прокурору: «Я здесь в этой клетке более свободный человек, чем вы там в своем мундире».

— Мы что же, — спрашиваю, — никогда не доживем до справедливого и независимого суда?

— О-хо-хо! Не доживем. Не в нашей жизни. Помните, была такая депутат Галина Старовойтова? И вот по одному из дел, которые я вел, она написала депутатский запрос. Это было такое время, когда депутаты Верховного Совета были на пике славы и власти. Я пошел выступать. Обвинение и суд смотрели на меня с подобострастием, как на представителя депутата Старовойтовой. Мы выиграли дело. Но мне было противно.

Так вот, если бы из Кремля позвонили верховному судье, и тот бы отпустил Ходорковского, я был бы рад, потому что Ходорковский невиновен, но мне было бы противно. Мне бы хотелось, чтобы верховный судья установил справедливость сам, из любви к справедливости, а не потому что ему велели из Кремля установить справедливость так или эдак. Я хотел бы, чтобы верховный судья сам испытывал потребность в справедливости, и эта потребность была бы сильнее, чем страх перед властью. — Генрих Падва надолго задумывается. — Это прекраснодушные мечты. Этого не будет никогда.

Генрих Павлович Падва, когда говорит это, похож на тихого короля Лира — пожилой человек, оплакивающий рухнувшие иллюзии. Многие люди, с которыми я разговаривал, именно Генриха Павловича Падву винят в том, что процесс Ходорковского проигран. Говорят, будто это Падва посоветовал Ходорковскому не превращать процесс в политическую демонстрацию.

Говорят, будто это Падва виноват в том, что вокруг процесса не разразился политический скандал. Говорят, будто Падва был посредником в тайных переговорах между Ходорковским и властью, в результате каковых переговоров власть получила все, что хотела, а Ходорковский не получил ничего.

Я не знаю. Мне предстоит только увидеть, как в Московском городском суде, во время рассмотрения кассационной жалобы адвокат Ходорковского Юрий Шмидт заявит отвод судьям, а адвокат Генрих Падва не поддержит своего коллегу, словно бы заранее смирившись.

Я добивался встречи с женой Ходорковского Инной два месяца. Она не хотела со мной встречаться, кажется, потому что я журналист. Когда мы наконец встретились, и я спросил, можно ли включить диктофон, Инна ответила отказом: — Очень трудно разговаривать, если понимаешь, что это интервью. Надо все время напрягаться и говорить заранее приготовленными фразами, чтоб их трудно было потом вывернуть наизнанку.

Кажется, так она сказала. Поручиться не могу. Диктофона не было. Может быть, настоящие слова Инны Ходорковской заменились у меня в памяти впечатлением от ее слов.

Я спрашивал Инну, узнает ли она мужа в тех статьях, которые он написал в тюрьме. Инна сказала: — Нет, либо это не он писал, либо он очень изменился.

Я должна с ним встретиться лично и понять, что произошло. Не на свидании, не через стекло, не в присутствии посторонних, а пусть его отправят в колонию, и я к нему туда приеду.

Несколько часов спустя Инна прислала мне на телефон эсэмэску: «Хорошо, что мы встретились и поговорили, правда, хорошо». Мы, похоже, понравились друг другу, но из этого вовсе не следует, что Инна узнает себя в моем тексте, или Ходорковский узнает жену в моем тексте, если прочтет книжку.

Родители Ходорковского тоже не хотели со мной встречаться, потому что несколько раз до этого журналисты перевирали их слова. С журналистами вообще встречаться любят только начинающие поп-музыканты. Потому что журналисты в 1996 году врали, будто Россию ждет неминуемая катастрофа, если к власти придут коммунисты во главе с Геннадием Зюгановым.

А в 2004-м врали, будто в бесланской школе захвачены в заложники 300 детей, тогда как на самом деле захвачено было больше тысячи. Разумеется, многие журналисты работали честно и даже самоотверженно, но одна ложь отравляет тысячу правд, и поэтому журналисту доказать, что он не лгун, так же трудно, как богатому доказать, что он не вор. Чем больше я работаю журналистом, тем меньше обижаюсь, когда меня заведомо причисляют к племени бессовестных лгунов, чрезвычайно снисходительных к себе и чрезмерно требовательных к окружающим. Я понимаю, что меня нельзя пускать в дом. Даже если твоя частная жизнь устроена на территории старинной усадьбы, обнесена каменной стеной, охраняется камерами наружного наблюдения — все равно она хрупкая и нельзя пускать в нее лгуна.

Мы идем с Мариной Филипповной Ходорковской по территории лицея-интерната «Коралово». Марина Филипповна показывает мне большой белый гриб, растущий под старой липой.

— Смотрите, — говорит, — красота какая растет. Мы не рвем. Десять лет назад, когда я сюда приехала, здесь был заброшенный санаторий, полное запустение. На месте главного здания были только руины. А бывшая обслуга санатория жила в панельном доме без воды.