– Тед, пожалуйста. Прекрати. Перестань.

Но он не мог остановиться.

– Вот, значит, как? Значит, все сводится к этому? К твоей свободе. Так, да? Так, Энн?

– Что ты хочешь услышать от меня?

– Какая разница, чего я хочу? Тебе же явно наплевать, чего я хочу.

– Тед, перестань. Ты ничего не понимаешь.

– Я только начинаю понимать. Да, наконец-то я начинаю кое-что понимать. Я хочу, чтобы ты мне сказала. Скажи мне, Энн. В этом дело?

– Да. Получил? – теперь и она кричала. – Да. Ты это хотел услышать? Да. Я жду не дождусь, когда придут эти документы. Я не могу дождаться, чтобы подписать их. Боже мой, я просто не могу дождаться.

Он неистово взмахнул руками, продираясь сквозь ее слова, на мгновение сталь ружья блеснула на свету.

– Господи, какой же я идиот. Проклятый идиот. Хочешь знать, что я за дурак? А, Энн? Я тебя спрашиваю. Хочешь знать, какой я неслыханный дурак? Я тебе скажу. Я вообразил, что у нас есть шанс. Я все выходные только о нас и думал. Что за чертов идиот. Я-то и правда думал, что та ночь кое-что значит для тебя.

– Тед.

Его сверкающий взгляд был жестким.

– Идиот. Я тебе верил, Энн. Я верил тебе, когда ты сказала, что тоже подумаешь о нас. А сама шлялась с каким-то чертовым врачом.

– Когда ты так заводишься, то никогда не слышишь меня. Пожалуйста, можешь успокоиться и выслушать?

– Что тут выслушивать? Ты уже сказала мне все, что нужно. Ты меня обманула, Энн.

Она вспыхнула.

– Я тебя обманула? Ты что думал, я собиралась сидеть здесь, как какая-нибудь девятнадцатилетняя дурочка, ожидая, когда тебе заблагорассудится вернуться? На это ушло какое-то время, но даже мне, в конце концов, пришлось повзрослеть.

Эйли достала бутылку апельсинового сока из-за пакета с молоком и аккуратно налила себе стакан. Она держала его обеими руками, пила, широко раскрыв глаза, медленными глотками, голоса родителей наполняли кухню, скапливались в воздухе, проникая в нее, пока она пила сок, слушая их, теперь только эти голоса, уже не ее родители, лишь голоса…

– С сегодняшнего дня я буду встречаться с кем хочу, когда хочу. И ты прекрасно можешь пригласить меня на свидание, когда захочешь поговорить. А еще лучше, пригласи моего адвоката. Как ты смеешь так являться сюда? Кстати, я собираюсь первым делом завтра утром связаться со своим адвокатом и заставить его пересмотреть твое право посещения.

– Ты думаешь, я собираюсь стоять в сторонке и позволять тебе таскаться с половиной города?

На стенки стакана налипла мякоть. Эйли собрала ее указательным пальцем, отправила в рот и слизнула, ни на что не глядя.

– У тебя нет выбора.

– Это мой дом.

– Был твой, Тед, был. Как только я переговорю с адвокатом, вызову слесаря, чтобы сменил замок.

– И всякий раз на улице я буду натыкаться на очередного типа, которого ты подцепишь? Если ты воображаешь, что я позволю такое, то тебе придется об этом пожалеть. Никогда! Слышишь? Никогда!

Джулия пронзительно вскрикнула:

– Перестань! Нет!

По дому прокатился звук выстрела.

Эйли кинулась на порог гостиной и увидела Джулию и Теда, застывших, тесно сплетенных в объятиях, руки, ноги, ружье, затерянное где-то внутри. Медленно, медленно начали они разъединяться, освобождая руки, шеи. Они одновременно обернулись к подножию лестницы, где лежала Энн, головой на нижней ступеньке, над левым глазом – глубокое багровое отверстие.

Тед высвободился и бросился к ней.

– О Боже мой! О Боже! Боже! – Его рука стала мокрой от крови, когда он прижал ладонь к ране, пытаясь остановить ее. – Энн? – Тед с ужасом смотрел на кровь, которая просачивалась сквозь его пальцы на ковер. – Вызови «Скорую»! – рявкнул он Джулии, все еще застывшей, неподвижной. – Скорее! Господи. Вызови «Скорую»! – заорал он. Ему удалось уложить ее голову к себе на колени, убирая волосы от багрового пятна. – Энн? Энн? – Джулия и Эйли смотрели, оцепенев, пока Тед не крикнул в последний раз: – Да вызовите же эту проклятую «Скорую»!

Санитары накрыли ее одеялом, прежде чем привязать к носилкам. Полиция приехала как раз в тот момент, когда они вкатили носилки в машину «Скорой».

– Так, что здесь произошло? – спросил первый офицер, вынимая из кармана блокнот, сосредоточенно листая его, щелкая ручкой – профессиональные обязанности, защищавшие его от кошмара, который он увидел, приподняв простыню.

– Моя жена. – Тед умоляюще смотрел в глаза офицера, ожидая понимания, помощи, слов, которые никогда не прозвучат: С НЕЙ БУДЕТ ВСЕ В ПОРЯДКЕ.

– Это он сделал, – Джулия шагнула вперед, дрожа, с остекленевшими глазами. – Он застрелил ее.

Ошеломленный Тед повернулся к ней лицом.

– Джулия?! Скажи им, что случилось. – Каждое слово медленное, отчетливое. – Это был несчастный случай. Скажи им. Ведь ты набросилась на меня?! Если бы ты так не вцепилась в меня, ружье ни за что бы не выстрелило. Это был несчастный случай.

Джулия оглянулась на офицера, его ручка застыла наготове над блокнотом.

– Он застрелил ее! – выкрикнула она высоким пронзительным голосом, быстро поднявшимся до рыдания. – Он застрелил мою маму.

Ручка нажала на бумагу, оставив черный росчерк, а офицер внимательно смотрел на Джулию. Наконец он повернулся к отцу.

– Вам придется пойти со мной.

– Это безумие, – голос Теда срывался от отчаяния, офицер приобнял его и решительно повел к выходу, пока его напарник, стоявший в дверях, поднимал ружье, обернув его двумя носовыми платками. – Не знаю, почему она так говорит. Скажи им, Джулия, просто скажи им правду. Скажи, что произошло на самом деле. Это был несчастный случай.

Но Джулия продолжала молчать долго после того, как услышала, что полицейская машина с завывающей сиреной отъехала и скрылась, молчала, когда Эйли начала непрерывно всхлипывать и подвывать, молчала, когда приехала Сэнди, мертвенно-бледная, потрясенная, и наткнулась на оставшегося полицейского, все еще стоявшего посреди комнаты.

Девочки обычно старались угадать настроение матери по изменениям цвета ее волос, угадать, будет ли она слоняться по дому, мурлыча отрывки из песенок своей молодости: Синатры, Бейзи, особенно Ната Кинга Коула, улыбаясь самой себе, хватая того, кто оказывался поблизости, чтобы станцевать ту-степ, что обычно заканчивалось градом поцелуев влажным открытым ртом, или на целые дни затворится в спальне, слабым печальным голосом призывая к себе Энн, а иногда Сэнди, чтобы они выслушали какую-нибудь историю, мудрый совет или пересказ сна, который потом унесут в свою комнату, чтобы разобраться. Эстелла (она настаивала, чтобы они звали ее по имени, словно любой вариант слова «мама» был слишком обременителен, чреват ожиданиями и упреками), Эстелла, лежа в постели, словно окутывала дом пеленой, комнаты темнели, звуки приглушались; унылые, действующие на нервы дни, мрачные и несчастливые. Все это они пытались предугадать по цвету ее волос, иногда оранжевому, словно самый яркий закат, а иногда блестящему, багряно-лиловому, как перезрелый баклажан. Обычно же он останавливался на чем-то среднем: цвете пожарной машины, проезжающей в сумерках.

Их отец, Джонатан, не такой непостоянный с виду, тоже заслуживал пристального внимания. Черноволосый, черноглазый, с густой черной бородой, он был совершенно не похож на других, чисто выбритых отцов Хардисона, которые каждым своим шагом стремились подчеркнуть свои достоинства. Джонатан Ледер обучал их детей музыке, давал частные уроки игры на гитаре и фортепьяно, чему матери все еще придавали значение. Это было почти что искусство, и они соглашались проявить снисхождение к его бороде, к его насмешливым глазам. И все же они не хотели пускать своих детей к нему в дом, поэтому он сидел у них в кабинетах и в устланных плюшевыми коврами комнатах для игр со своим складным металлическим пюпитром и портфелем, набитым нотами. Обучая игре на гитаре, он обычно разделял урок пополам, сначала классика, потом – народная музыка. Но если у ребенка был особенно ужасный голос (потом он без всякого юмора воспроизводил его за обедом), он делал упор на классическую музыку. «Это направление обещает вам больше всего», – говорил он им, и они никогда толком не понимали, считать ли это похвалой или нет. Его не заботило, занимаются они или нет. Ему было все равно, этот ли ребенок, тот ли, один инструмент или другой. Он обладал обескураживающей привычкой забывать имена учеников, даже тех, с кем занимался годами, и хотя он пытался скрыть это от их матерей, это лишь усугубляло смутную неловкость, которую они чувствовали при нем. Когда он проводил урок, они оставляли дверь открытой.