– Знаю, знаю, – хмуро сказал Джерард. – Слушай, – кивнул он мне с видом человека, принужденного признать свое поражение, – давай-ка я объясню это понятным тебе языком.

Я весь обратился в слух, поскольку нечасто медики оказывают мне такое снисхождение.

– Это как в футболе.

– Нет, Джерард, гола тебе забить не удастся, – покачал головой я.

– Ты подожди. Ты ведь спал в одной постели с ней после первого свидания, верно?

– Да, – протянул я надменным тоном успешного телеведущего.

– Я тоже. Вот об этом и речь, – чуть запинаясь, продолжал он. – После первого матча у нас с тобой счет равный, и перспективы одинаковые. Вот что значит ночь в ее постели. Потом ты повез ее в Венецию и вышел в следующий круг.

Я согласился.

– Ты сейчас в высшей лиге, но только потому, что провел больше матчей, чем я. Теперь очередь моя, у меня есть еще один шанс. И я тоже повезу ее за границу.

Футбола Джерард не любил, но решил, что на понятном мне языке его доводы будут менее смехотворны. Примерно так мы с Венди однажды пошли на прием к консультанту по вопросам семьи и брака. Консультант, милая, скромная дама средних лет с вязаной сумочкой, повторяла за нами все наши выражения. Венди ляпнула что-то вроде: «Он просто мерзавец, он жалкий говнюк», и женщина тут же обратилась ко мне с вопросом: «Что, по вашему мнению, делает вас таким «жалким говнюком»? – И, чуть подумав, добавила: – В глазах Венди». От этого наша беседа не стала более доверительной. Есть что-то очень стыдное и неловкое в попытках сдружиться с человеком, копируя его речь. Этим иногда грешат репортеры, беседующие за жизнь с уличными бродягами. «Значит, как вы говорите, шляпа у вас «дерьмо». А штаны – тоже «дерьмо», да?»

– Сезон еще не окончен, – продолжал Джерард, с завидным упорством развивая футбольную тему.

– Сезон окончен, лига распущена, и мы все играем в совсем другую игру.

Джерард замычал, как рассерженная телка, не желающая выходить из стойла.

– Предупреждаю тебя: держись от нее подальше! – заявил он, подступая ко мне. – Если не отвянешь сам, пожалеешь.

Обожаю слушать угрозы воспитанных мальчиков из дорогих частных школ. Бранные слова они произносят врастяжку и без особой уверенности, ибо значение их, видимо, понимают не до конца. А может, у них просто манера такая.

– Джерард, – отозвался я со свирепыми ухватками школьного хулигана (в своей школе я от них достаточно натерпелся), – не доставай меня. Ты меня уже успел взбесить – особенно своим альбомом. Это глупо, убого и несправедливо.

Почему-то я заметил у него на воротнике, у затылка, маленькое желтое пятнышко.

Джерард буквально дышал мне в лицо. В такой ярости я его еще никогда не видел. Он весь побелел и мелко трясся. Не знаю почему, но это разозлило меня еще больше. Видимо, снова проснулся дух соперничества. Ах, ты сердишься? Да ты не знаешь, что это такое! Я тебе сейчас так рассержусь! Я тоже побледнел и устрашающе тряхнул головой.

Распалясь еще больше от моего упрямства, Джерард схватил меня за грудки и притянул к себе. Теперь расстояние между нами сократилось до миллиметра.

– В любви и на войне все средства хороши! – взревел он. – А это любовь. Любовь, понял?

– А это, Джерард, война, – ответил я и ткнул его скалкой между ног.

Появление в доме стражей закона по факту вашего нападения на соседа по квартире гарантированно вносит некий холодок в атмосферу дружбы и сердечного взаимопонимания, столь обычную за обеденным столом.

Я объяснил полисмену, что и понятия не имел о существовании в нашем доме скалки. Она просто подвернулась мне под руку. Полисмен, гораздо более цивилизованный и остроумный, чем два деревенских детектива, посетившие нас по поводу Фарли, заявил, что расценивает это как признание вины. Правда, сказано это было вполне цивилизованно, и потому я ничего не имел против. Скалку, очевидно, пару дней назад купил Джерард, желая испечь для Элис яблочный пирог или придумать что-нибудь столь же тошнотворное, дабы произвести впечатление человека тонкого и чувствительного (о пользе кулинарии см. выше).

Полисмен был согласен оформить нападение как бытовую ссору, но Джерард требовал, чтобы ко мне применили статью «Нанесение телесных повреждений», тем более что, падая, он приложился лицом к рабочему столу и подбил себе глаз, и, кроме того, повредил ногу (его цапнул пес). Это, по крайней мере, внесло ясность в спор о собачьей верности. После драки Джерард передвигался по квартире с оглядкой, а пес явно возгордился.

Однако, как бы он ни трусил, это не мешало ему целыми днями повторять слегка переиначенные строки из какой-то тюремной комедии: «Норман Стэнли Флетчер, вы рецидивист, для которого арест – мелкая неприятность, как, впрочем, и тюремное заключение. Вы отправляетесь в тюрьму на пять лет». Далее он изображал скрип ключа в замке и заканчивал представление криком «Эй, белый парень, возьми мыло» с афро-американским акцентом. Вот только что, по его мнению, делал в английской кутузке чернокожий бандит из Лос-Анджелеса, я так и не спросил.

– Джерард, – говорил я, – за нанесение мелких телесных повреждений в тюрьму не сажают. Штрафуют, и все.

– А может, тебя посадят, – отвечал он. – Во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы посадили.

Не думаю, чтобы подобное отношение Джерарда ко мне было продиктовано искренней ненавистью. Разумеется, он был немного зол, но в конце концов он простит меня, поскольку мы оба прекрасно понимаем, что фонарь под глазом – случайность, а один удар по самому дорогому за четырнадцать лет дружбы – это посмеяться и забыть. Думаю, Джерард просто хотел поделиться со всем миром своей обидой на то, что я его обошел. Предстать перед судом я должен был не за то, что ударил друга, а за то, что Элис выбрала меня.

Краткое заключение в полицейском участке Фулхэма (завтрак там великолепный, попробуйте обязательно) не помешало мне в пятницу оплатить и забрать «Ягуар» и со вкусом погонять на новом мотоцикле за пару дней до того. Как видно, мне было что терять, ибо водил я до странности осторожно, прямо-таки плелся со смешной скоростью 170 миль в час, тем самым низложив чудо японской техники до уровня мопеда.

В течение недели я исправно вскакивал и бежал на любой телефонный звонок, памятуя о постигшей меня в понедельник неожиданной близости с Полой. Элис всю неделю работала допоздна и видеться со мной не хотела, поэтому испытание первой после измены встречей было отложено на выходные. Тем не менее, хотя объективно радоваться было, в общем, нечему, меня не оставляло ощущение, что я живу по-настоящему. Ночь, проведенная в камере, ознаменовала собой последний этап моего взросления. Я прошел через это и теперь смело мог двигаться к семейному счастью в увитом розами домике. К тому же Элис, занятая тем, чтобы я чего-нибудь не подумал про нее и Джерарда, не заподозрит в неверности меня самого. Любую мою неловкость, потупленный взгляд, необычную заботливость она примет за реакцию на визит к ней Джерарда, а не страх разоблачения – или, скажем проще, вину.

Так здорово, что она звонила сама, называла меня «дорогим», говорила о нас. Гоняя на мотоцикле по улочкам Суррея со скоростью, близкой к предельной, я дал себе торжественное обещание, что с походами налево отныне покончено. С этого дня я однолюб. Однако меня не оставляло чувство, что «дорогой» – все-таки перебор. Наверное, она переспала с Джерардом, хотя представить это себе трудновато.

Звонила Лидия, предлагала познакомить нас с Эриком. Я высказался за, но Джерард, разумеется, был против. Он заявил, что ему неловко приводить жениха Лидии к нам, поскольку обеспечить его полную безопасность он не берется. Я послал его подальше.

Наконец Лидия уговорила Джерарда пригласить ее с Эриком на обед в следующую среду, после того как мы с Элис съездим в Брайтон. Разумеется, о последнем я ничего ему не сказал, хотя слышал, как он скулил в трубку, когда Элис сама сообщила ему об этом. Он решился позвонить ей, думая, что я в ванной, а я тихонько спустился вниз и подслушивал. К моему удивлению, она согласилась встретиться с нами в четверг, назавтра после званого обеда. Не забыть серьезно поговорить с нею и потребовать объяснений.