— В кого-нибудь».
Меняю тему:
«Это чудо...
— Что? — вскинулась она. — Мои отношения с Франсуа? Тебе это неприятно?
— Нет, я о городе, это настоящее чудо».
Аксель вся вжимается в сиденье, притихшая, обозленная. Ей не дано насладиться этим городом. (Как— то вечером, двадцать лет спустя, когда я предамся воспоминаниям о Ленинграде, она мне признается, что его не помнит. Что же до бородатого учителя, то вряд ли напоминание о нем Аксель сочтет уместным, учитывая, что ее муж в это время будет разливать нам кофе.)
Советские города наводят тоску и уныние; и тянущиеся ввысь постройки, и учреждения, и общественный транспорт — все это вместе навевает тоскливое чувство. Иное дело Ленинград, царственный, торжественный, орошенный мирными водами, источающий меланхолию и золотисто-голубое сияние, избежав нашествия стекляшек-небоскребов. Мы с этим городом созданы друг для друга.
Нет оснований любить один город больше другого: и здания, и люди везде сходны. Это касается всех городов, как в Советском Союзе, так и в любой другой стране мира.
Но Ленинград!.. Ленинград — это исключение. Потом я наивно пытался отыскать в других городах архи тектурные переклички с тем местом, где я родился в шестнадцать с чем-то лет. Но никогда ни один из них не источал сияния, подобного ленинградскому.
Как никогда потом я не встречал глаз, подобных Володиным, мерцавших тайной, любовью, покорностью.
Миновав окраины, мы оказались за городом; автобус свернул на длинную просеку, проложенную в густом березняке. Юра, стойко утвердившись рядом с шофером, хотя на поворотах и мотался из стороны в сторону, задевая сиденья, втолковывал: «СССР — крупнейший в мире производитель древесины».
Ирина, главный переводчик, чуть пожала плечами. Можно было бы предположить, что из-за тряски, но она терпеть не могла двух других переводчиков — Юру и Татьяну, которые отвечали ей жгучей ненавистью. С высоты своих сорока лет она могла призвать их к порядку только по праву старшинства. Притом пара юнцов была вовсе не прочь ее подставить, так как разъяснения Ирины противоречили коммунистическим догмам. Как-то Юра запустил словечко «дезинформация», вызвав молчаливое согласие нашей группки, отчего у меня похолодела спина.
Она выглядела очень усталой и нравилась мне, разумеется, больше двух этих куколок Барби (Юра в роли Кена, Татьяна — в заглавной), самоуверенных пустобрехов, гонящих туфту, с их льстиво-блядскими улыбочками. Ирина единственная из всех троих побывала во Франции.
«Надеялась побывать в Париже, а нас не пустили дальше Лиона. Жаль, что так и не полюбуюсь Парижем.
— Ну, почему? Все еще впереди.
— Напрасная надежда. Лиона я прождала пятнадцать лет», — ответила она с грустной и обреченной улыбкой.
Как-то вечером в Казани той же самой, едва заметной улыбкой она меня предостерегла от излишней навязчивости: ее смущала моя неприкрытая к ней симпатия при нескрываемой неприязни к двум другим, стремление сесть рядом в машинах, самолетах, за обедом; я был неподходящим для нее обществом. Больше я с ней не заговаривал. Мы частенько переглядывались, но тут же отводили глаза.
Множество весьма даровитых людей пыталось вбить мне в голову политическую науку, но сознание, в доступной мне степени, разбудили во мне Ирина, незнакомка, общества которой я столь домогался, по возрасту годившаяся мне в матери, а также мой невыносимый двоюродный дед, металлург, коммунист, участник Сопротивления и законченный алкоголик. Но истинное сознание, ответственное, бунтарское, вот-вот озарит меня, пока автобус тащится по березовой аллее, а я задаюсь вопросом: не окажусь ли я полнейшим идиотом, обреченным существовать в точном соответствии с предписанным убогим стандартом?
По меньшей мере, один человек подобным вопросом не задавался. Молодой парень, полный жизни красавчик. Поигрывая голубыми глазками и отвислым задом, Юра сновал по проходу. Самоуверенный, он старался привлечь внимание, не гнушаясь ничем; воображал себя Чаплином, оставаясь всего лишь паяцем. После каждой рытвины и ухаба, притворяясь, что падает, он хватался за спинки кресел и подлокотники, с усилием бицепсов, с усилием трицепсов; ничтожное, дурацкое, а главное, жалкое зрелище; чем больше млели зрительницы (конечно, я имею в виду иностранок — медсестру, секретаршу из Бианкура, учительниц, а не Лили, которая, как положено супруге, следовала партийной дисциплине, то есть последовала за своим Франсуа в Лизьё, что было смерти подобно, потому что ей пришлось бросить учебу, чтобы он, здоровый мужик, мог подготовиться к конкурсу на должность профессора, которая ему совершенно не светила; и еще’потому, что Лили, толком не успев оценить, сколь глубоко ее самопожертвование, уже мыла по ночам посуду в забегаловке города Кан, куда, как ей объяснил Франсуа, он после провала на конкурсе был отряжен для партийной работы, притом, что уже весь город знал, что он ей изменяет; но больше, чем стыд, ее ранила гнусная несправедливость: взгляд любимого человека теперь не выражал ни малейшего к ней уважения), тем больше округлялись их рты, интересно, чего именно вожделевшие?
«Да, мы крупнейшие в мире производители древесины. А это здание, там, в конце аллеи, — Дворец комсомола с актовым залом. Он построен в пятидесятых крупнейшим архитектором-авангардистом Ш... — Он запнулся, попытался вспомнить, что за Ш...\ вопиющий профессиональный прокол, однако, считая, что ловко выпутался, он ограничился признанием: — Я никогда не был специалистом по авангарду».
Все облегченно захихикали.
Вестибюль был украшен лозунгом, встречавшим гостей в Шереметьево: «СССР — бастион мира». Пребывавшая в злобном настроении Аксель спросила, не бревенчатый ли он, но Юра ее не расслышал. Он толковал символику медальона с двумя профилями, — просто пара голубков, — Маркса и Ленина: «Сегодня мы на полном основании можем повторить в отношении ленинизма те же слова, которыми Ленин охарактеризовал марксизм: это учение всесильно, потому что оно верно».
Я восхитился исключительной ловкостью этого безупречного по логике диалектического трюка. Франсуа, любвеобильный учитель, взирая на меня с высоты своих метра шестидесяти, не жалел комплиментов: пижон, интеллигентик, выродок. Ну что же, детишки попали в надежные руки, будь то в Лизьё или в других местах.
В нашей стычке Аксель поставила на фаворита, судя по тому, что злобно на меня уставившись, прошипела: «Думать — пустая трата времени. Занятие для стариков, для бездельников, которым больше нечем заняться. Мы, молодежь, обязаны действовать». Наверное, везде одинаково, что в Советской России, что в других странах: в любом случае, раскол — вещь неприятная.
Товарищи комсомольцы, наши друзья на этот вечер, проявляли пугающий энтузиазм. Нас радостно встретили почетным караулом и проводили каждого до его места в огромном актовом зале, слишком просторном для нашей кучки. Поскольку они исходили из расчета — один русский студент на каждого французского гостя, нас собралось от силы четыре десятка в этом вакууме, жарком, как салон «Титаника», через века поднятого из морской пучины; плафоны источали зеленоватый свет, пол и потолочная лепнина, щедро напитанные ленинградской морской влагой, распространяли запах плесени, паров гудрона и креозота.
Для нас подготовили спектакль. Только мы успели усесться, занавес взлетел как безумный, и на сцене появились два клоуна, тоже чистое безумие. Номер был ерундовый, но публика смеялась, а французы громче всех, не столько из вежливости, сколько по твердому убеждению, что русские клоуны лучшие в мире. Следовательно, ими надо восхищаться: учение о русских клоунах всесильно, потому что оно верно. Затем нас порадовали оркестриком из игравших вразнобой фортепиано, скрипок и аккордеона, аккомпанировавших исполнителю французских песен. Тут я, дурак этакий, наконец заржал, вовсе не к месту. Соседи, обычно снисходившие разве что до «Битлз» и Фрэнка Заппы, делали мне страшные глаза. Русский Иван так корежил язык, что хотелось искорежить микрофон, чтоб избавиться от этой пытки. «Бээлийее вьишьньи», — завывал типчик с гримасами и ужимками, достойными триллера; когда же он заверещал: «Томбе ла неже», мы дружно вытерли пот, выступивший на лбу, разумеется, от ужаса, но на законном основании, поскольку в зале стояла жарища под сорок градусов при девяностопроцентной влажности.
