И все же мои глаза выхватили из предисловия следующий пассаж:

«Мы любим жизнь, поскольку мы — граждане первой в мире страны социализма, где мы живем свободно и счастливо, не ведая страха перед будущим, уверенно глядя вперед.

В жизни нас ожидает много счастливых свершений, предчувствие которых заставляет сильней биться наши сердца.

Но отнюдь не во всех странах мира люди живут счастливо, о чем свидетельствуют фотографии в этом альбоме.

Молодые люди с печальными лицами — безработные. Те, кто не день, не два, не три, даже не месяц пытаются отыскать работу. Они не уверены в своем

будущем».

Дальше следуют фотографии: руины Хиросимы, фотопортрет вопящего американского военного инструктора, военные заводы США, заплаканные детишки Вьетнама, Биафры*, Южной Африки. Затем победный оскал юного ангольца, сражающегося против португальских колониалистов. Затем язвы капитализма: крупным планом — рука, впрыскивающая наркотик во вздувшуюся на разрыв вену; девчушка, валяющаяся на тротуаре, старик, курящий марихуану; и наконец, изображение какой-то странной вечеринки, где люди, раздевшись догола, мажут себя взбитыми сливками, с подписью: «Подобные забавы — не есть ли это признак духовной пустоты?»

Рассмеявшись, я сказал Володе, что эта агитка написана в стиле секты иллюминатов. Володя спросил: «Что такое секта иллюминатов?» Изображенные на фотографиях юные бунтовщики, протестующие против войны во Вьетнаме, де Голля, безработицы, напоминали Апокалипсис. У меня вертелась на языке фраза из воспоминаний Альбера Коэна: «Так я и остался наедине со своей нелепой безработной любовью». Когда я произнес ее, Володя, не поняв смысла, все же покраснел, услышав слово «любовь».

«Что-то не сходится, Володя, все не так. Они грубо передергивают, причем постоянно, на каждом шагу».

Володя сразу побледнел, щеки ввалились. Он заморгал глазами. Одолев страх, я продолжил:

Республика Биафра (Восточная Нигерия) существовала с 1967 по 1970 год. В гражданской войне между самопровозглашенной республикой и федеральными силами Нигерии погибло более миллиона африканцев (прим. редакции).

«Уверяют, что у вас нет нищих, а в Казани цыганские детишки попрошайничают, старики подыхают с голоду. Уверяют, что у вас свобода, а в московском метро вдруг подсаживается какой-то тип и убеждает не верить в болтовню о преимуществах социализма; почему же он боится высказать это публично? Да и все вокруг перепугались, дружно отвернулись, изображая, что они тут ни при чем».

Володя застыл в своем кресле с каменным лицом. Заметив, как шевельнулись его губы, я решил, что он собирается щегольнуть каким-нибудь «измом», которых у него в закромах довольно, чтобы пережить даже сибирскую зиму. Но ничего не последовало. Его смятение разрешилось гробовым молчанием.

«Хочешь знать, что такое секта иллюминатов? Это люди, которые утверждают: чтобы обрести счастье, необходимо жить скрытно. Что любовь слепа и надо лишь удовлетворять естественные потребности, остальное от лукавого. Но я-то не слеп. Тебе вольно заблуждаться, но меня-то не вводи в заблуждение».

Володя обернулся ко мне с теперь уже вызывающей улыбкой. Его уставившиеся на меня, горящие глаза вопрошали: «Так к чему же ты стремишься?». «Чем же разрешится твоя мука ?»

(Володя был прав, я стремился к невозможному. Действительно, разве не станет самый надежный блиндаж, куда я мог бы его завлечь, ловушкой для нас обоих — ведь мы недолго пробудем вместе, у нас никогда не будет времени ни на клятвы, ни на ссоры, ни на измены, ни на последующие возвраты и прими рения, значит, наша любовь вообще не имеет будущего, ни блестящего, ни плачевного, — зачем же тогда я толкаю его в пропасть, заманивая на спорную территорию?

Я доводил его до безумия, не умея толком соразмерить, какая дикость для Володи, советского гражданина, студента престижного института, члена Ленинского комсомола, быть заклейменным в качестве сексуального извращенца, изменника родины, — так и в сумасшедший дом попадешь... Зачем же морочить ему голову, ломать будущую карьеру? Одного этого раздвоения достаточно для человека из советской страны, а возможно, и из любой другой.)

Я отважился погладить его руку. Когда я это сделал той ночью, он, сжав мои пальцы в своей горячей ладони, пообещал: «Я их сберегу» и рассмеялся, стиснув мои обгрызенные ногти.

Теперь он даже не шелохнулся. Он произнес, глядя прямо перед собой застывшим взором, решительно и неожиданно властно:

«Знаешь, куда мы едем?

— Кажется, в школу.

— В сельскохозяйственную. Там сегодня нет занятий, потому что каникулы. Вам покажут фильм в актовом зале. Я его уже смотрел, так что на него не пойду, лучше покурю снаружи. Скажись больным и сядь в заднем ряду, поближе к двери. Как выйдешь из зала, перед тобой будет лестница. Я жду тебя на третьем этаже».

Я все сделал, как он велел. Он ждал в условлен— ном месте. Холодно улыбнувшись, он приказал: «Иди за мной». Он шел впереди, будто мой личный экскурсовод по сельскохозяйственным наукам. Он толкнул дверь. Это оказался сортир, два ряда кабинок с дверцами, сантиметров на тридцать не достающими до пола. Я подумал, что ноги будут видны. И что ничем не оправдано присутствие в кабинке четырех ног, если все остальные кабинки свободны. Володя задвинул металлическую щеколду, и я ощутил, что этот символический щелчок разъял минувшее и будущее, отбросил далеко в прошлое, опечатал все, предшествовавшее кабинке.

Я сразу испытал ностальгию по девственности, еще не успев ее потерять. Поскольку не будучи ни чистым, ни невинным, я, оставаясь девственником, сохранял за собой право выбора, пребывая в пространстве свободы, которая состояла в том, чтобы не ломиться в открытые двери, оставаться таким, каков есть, в дивной неопределенности, не торопясь совершить ошибку.

Но ведь мы-то с Володей забились в кабинку общественного туалета именно для того, чтобы осуществить свое черное дело. По прошествии лет у меня сохранились воспоминания лишь о пережитом ужасе, — застигнув с поличным, нас вконец застыдят и подвергнут наказанию, или же наоборот, нас не поймают на месте преступления, предоставив возможность беспрепятственно совершать те самые телодвижения, от которых, еще до того, как мы собрались пуститься во все тяжкие, предостерегла человечество одна давнишняя история, так что мы будем всего лишь вариацией на знакомую тему, — я испытывал панический страх перед обоими вариантами, один из которых неизбежно должен осуществиться.

Я убедился, что подобные телодвижения необходимы. Володя причинял мне боль, которая стала для меня едва ли не отрадой. Физическая мука смиряла тревогу.

Но вдруг я испытал мгновенное озарение, когда постигаешь, что вот оно, счастье. Я ощутил его в те секунды, когда Володя замер, уткнув лоб во впадину над моей ключицей, и его черные кудри оросили потом мою шею. Но он сразу же выпрямился, тыльной стороной ладони вытер лицо, застегнул рубашку, потом его член нырнул в нижнее белье. Даже последний жест Володя произвел элегантно. Спрятав член, он привел в порядок одежду, глядя на меня тоскливым взором, в котором читалось примерно следующее: «Ну вот, я и доставил тебе удовольствие, а взамен прошу только об одном: молчи; пожалуйста, забудь о том, что было».

Но меня распирало. Мой яростный вопль разнесся по всей стране, пролетел над волнующейся нивой, над болотами, по телеграфным проводам, по контрольно-диспетчерским пунктам, пронесся по волнам Белого моря, по рельсам Транссиба до самой монгольской границы, — растратив на этот вопль все силы, я даже не сумел пролепетать ему: «la tibia lioubliou».

Я тоже заправил член в брюки. Мой живот высох, что свидетельствовало о химической смерти любви. Счастье ушло безвозвратно. Я всем телом чувствовал, что подобное не повторится. Я не решался попросить его о повторении. Известно, что есть вещи, просить о которых не повернется язык. Утешала мысль, что все же дело сделано.

(Володя тянул, сколько можно, дожидаясь нашей последней встречи, чтобы осуществить то, от чего, как он надеялся, я откажусь, таким образом, растратив время в попытке избежать того, о чем он не смел и помыслить.