Мы смотрели, как он с улыбкой поднимается по обледенелой улице. Паша сказал:

– Он похож на павиана, когда ему дают орешки в Пионерской долине.

Алия еще дважды ходил в Югославскую кинотеку: билеты были оплачены той самой дополнительной тонной угля. Один раз он смотрел Кларка Гейбла с Клодетт, а в другом фильме Кларк Гейбл целовался с какой-то другой актрисой. Он не мог смириться с тем, что Кларк Гейбл изменил Клодетт. И решил больше не ходить в кино.

Той зимой большое сердце и маленький мозг Алии продолжали затрагивать важные события. Сначала Самка сбежала в Загреб с коммивояжером Михайло Джорджевичем. Несчастья и суровая зима заставляли Алию пить больше, чем когда-либо. Единственное, что согревало его сердце, кроме 50-градусной виноградной ракии, – это воспоминание о Кларке Гейбле, усы напоминали ему о счастливом конце фильма “Это случилось однажды ночью”. Он думал о злосчастном роке, преследовавшем его с самого рождения. Задавался вопросом, почему бог не дал ему богатого и умного тестя, как в известном американском фильме. Там богатый отец уговорил дочь сбежать со свадьбы и выйти замуж за настоящего мужчину. А в его жизни от него сбежала жена, не попрощавшись. На Нормальной станции Него, Паша и я были назначены шухерить наперсточникам Томиславу из Ковачича и Дедо с рынка. Пассажиры убегали от Алии Папучара. Он не переставая улыбался, так же как раньше всегда был серьезным. От него исходил сильный запах 50-градусной виноградной ракии.

Когда вечером он возвращался по улице Крайишка, мы кричали:

– Кларк Гейбл стирает трусы Клодетт!

Он ответил:

– Солнце меня согревает, дождь меня поливает, ветер меня сдувает, а мне ничего не бывает!

Мы крались позади него и кричали:

– Алия Папучар стирает трусы Самки! – а он повернулся и сказал:

– Вертел Кларк Гейбл вашу мать.

Той ночью падал снег. Потом пошел дождь, а затем выглянуло солнце. Обманчивое мартовское солнце вскоре скрылось за большой тучей, вернувшей зиму.

В кинотеатре “Радник” появлялись новые фильмы с более легким содержанием, а Алию Папучара настигали жизненные трудности. По пятницам в одиннадцать вечера прибывала беднота из Ковача, Мариин-двора и Хрида. После фильма “Убей их всех и вернись один” подрались Паша и Кенан из Кошевско-Брдо. Драка закончилась вничью, хотя мы все твердили, что Паша побил Кенана.

Алия Папучар провел лето в Центральной тюрьме за телесные повреждения, нанесенные отставному прапорщику первого класса. Это произошло в буфете “Требевич”, где обвиняемый и потерпевший вместе распивали 50-градусную виноградную ракию. Всё было хорошо, пока прапорщик не заподозрил, что Алия над ним смеется, чего он, как военный, стерпеть не мог. Сначала прапорщик сказал, что ему не нравится, когда педики смеются ему в лицо. И нанес еще одно оскорбление, заявив, что Алия похож на обезьяну-павиана, который улыбается, когда его угощают орешками.

Алия должным образом отбыл наказание, а потом его брат Мрвица забрал его к себе в Високо. Этот Мрвица прославился тем, что выпал из вертолета и остался жив. Вроде бы Мрвица забрал брата в Високо, чтобы тот подлечился. Там Алия пришел в себя, но вскоре снова запил. Впоследствии он вернулся в Сараево и опустился настолько, что мы в онемении наблюдали, как он зигзагами взбирается по улице Крайишка. В то время в кинотеатрах Сараево не показывали фильмы с Кларком Гейблом. С Ритой Хейворт – еще меньше. С Кларком Гейблом и Клодетт – больше никогда. От Самки не было никаких вестей.

Мы возвращались из кинотеатра “Радник”, где показывали фильм “Самый длинный день”. Фильм продолжался три часа тридцать минут. Все обсуждали, является ли он самым длинным фильмом в истории кино. Мы проходили мимо кинотеатра “Сутьеска”, что на улице Горуша. Я отстал – хотелось измерить всю улицу шагами до Црни-Врха. Я насчитал триста тридцать шесть шагов от начала улицы до адвентистской церкви. Свет тускло освещал бетонную лестницу. На этой лестнице лежал человек с лицом, скрытым тенью. Он был неподвижен, а я испугался и побежал звать Пашу. Тот вернулся, приложил ухо к его сердцу и сказал:

– Замерз Кларк Гейбл.

Была зима, и он улыбался. Пока мы несли его к Крайишка, 54, он был легким и холодным, а по моему телу разливалось какое-то тепло. Я думал об Алии, которого солнце согревает, дождь поливает, ветер сдувает, но ему ничего не бывает. Продранное демисезонное пальтишко пахло 50-градусной виноградной ракией. В кармане пальто Алии я нашел фотографию Кларка Гейбла, с улыбкой глядящего на Клодетт. Фотография была черно-белой и помятой. Я расплакался, только вернувшись домой, и не мог рассказать матери, почему плачу. Мама заставила меня считать овец, думая, что это поможет заснуть. Сон не шел. Я смотрел на качающуюся на ветру акацию, а удерживающие бельевую веревку катушки монотонно скрипели, усиливая страх смерти.

Отец приехал из Белграда в Сараево Боснийским экспрессом еще до рассвета. Распаковал вещи и положил какие-то брюки рядом со мной на диван. Он поцеловал меня, а я притворился спящим, хотя мое сердце колотилось так, будто я бежал. Отец развязал галстук, снял пиджак и направился к холодильнику. Когда он достал кастрюлю с холодным обедом, я сквозь слезы сказал ему:

– Я видел мертвеца!

Он поставил кастрюлю с сармой на плиту греться, уселся рядом со мной и шепотом меня успокоил:

– Смерть – это непроверенный слух, сынок.

Я в замешательстве посмотрел на отца. Он улыбнулся и добавил:

– Никто из нас не был мертв, чтобы проверить, как на самом деле обстоят дела с этой смертью. Просто оставь это. Тетя Биба вернулась из Варшавы, передает тебе привет и шлет джинсы “Леви Страусс”.

Я смотрел на отца широко распахнутыми глазами, держа в руке свои первые джинсы, и со скоростью Гагарина в космосе поверил в то, что смерть – это непроверенный слух.

– Как поживает тетя Биба? – спросил я отца, пока он вытирал мне слезы кухонным полотенцем.

– Да уж как?! Они вернулись из Варшавы и, представь себе, застали Райнвайнов в квартире на Теразие! Была договоренность, что они будут присматривать за квартирой во время их отсутствия, но по возвращении они немедленно съедут. Похоже, им невероятно понравилось жить на Теразие, и Биба боится, что никакая сила их не выселит!

– Да как не выселит, а что дядя Бубо?

– Он?! Ему насрать, он каждый день в Дедине играет в теннис с генералами, а моя сестра вся на нервах. Сидит, бедняжка, в отеле “Балкан”, плачет и ждет, когда же эта банда Райнвайн съедет с квартиры.

– А что они говорят, у них есть какое-то объяснение?

– Что говорят? Его мать громче всех: “Ну, Любомир получил назначение, он в любом случае поедет в Прагу в качестве корреспондента «Танюга», и мы снова будем присматривать за их квартирой! Проще им провести месяц в гостинице, чем нам постоянно переселяться”. Так и хочется сломать этому Любомиру нос и вырвать усы! Он женился на моей сестре из корыстных соображений!

– А из-за чего мужчины женятся на женщинах? – спросил я отца, делая вид, будто понимаю проблемы взрослых.

– Да из-за любви, мать его.

– Значит, дядя Бубо не любит тетю?

– Он, Любомир Райнвайн? Этот только свою задницу любит!

Мне было нелегко поверить всему, что отец говорил о Любомире Райнвайне. Главным образом потому, что в моей памяти запечатлелся запах одеколона моего дяди, но также и потому, что он мастерски умел хранить молчание, производя тем самым впечатление вдумчивого человека, который занимается чем-то важным. Я не злился на него ни за то, что он положил меня спать у своих дверей, ни за то, что он не сводил меня в магазин игрушек, так как понял всю важность передачи информации из Варшавы в Белград. И самое главное, мой дядя умел превращать не очень важные действия в важнейшие вещи на свете.