Фактически, группа при полной поддержке партии приступила к подготовке марксистской истории движения. В 1952 (или 1953) году мы даже организовали школу выходного дня в гостевом доме Нетервуд недалеко от Гастингса, нас преследовали образы передовых объединений прошлого и, как утверждали некоторые, призраки более ортодоксальных парапсихологических явлений. Историки и партийные функционеры объединились там для обсуждения истории в изложении таких старых кадров как Джон Махон (1918–1926 годы), Джек Коэн (всеобщая стачка), Идрис Кокс (1926–1945 годы) и Джон Голлан (события после 1945 года) под председательством Джеймса Клугмана. Поскольку Британская компартия – семейная организация, с некоторыми мы были знакомы, хотя и как с чиновниками, а иногда и как с друзьями, но не как с летописцами и аналитиками прошлой борьбы. Кое с кем мы встретились впервые – с Горацием Грином (из Северо-Востока), Бертом Уильямсом (из Мидлендса), Миком Дженкинсом (из Восточного Мидлендса). Иные запомнились больше других: чудесная Мэриан Рамельсон, впоследствии написавшая прекрасную книгу о борьбе женщин, старик Фрэнк Джексон, упрямый рабочий-строитель с висящими усами, чья преданность и – иногда сектантские – воспоминания восходят к во времена IWW[2] Джорджа Харди, чья карьера художника повела от побережья Северного моря через Канаду в США и через ИРМ[3] к организации Коминтерна на Тихом океане. Для нас, историков, то был памятный и поучительный опыт.
Но всё вышесказанное помешало нам подготовить запланированную книгу. Пропасть между тем, что историки полагали нужным написать, и тем, что в те или даже более поздние годы официально считалось возможным и желательным, оказалась слишком большой. История, написанная А. Л. Мортоном и Джорджем Тейтом (историком Лондонского торгового совета), просто охватывала период с 1770 по 1920 годы (1956). Та же проблема стала неразрешимой в 1956 году, когда после XX съезда КПСС и под некоторым давлением со стороны советских историков партия готовилась написать свою собственную официальную историю, над чем работа продолжается до сих пор. В комиссии, обсуждавшей данный проект под председательством Гарри Поллитта, мнения резко разделились. (Группу там представляли Э. Дж. Хобсбаум и Брайан Пирс.) Историки придерживались ясного мнения, хотя Пирс, присоединившийся вскоре к троцкистам, оценивал прошлые достижения компартии гораздо более критически. Учитывая, что антикоммунисты пропагандировали свою версию истории компартии, и факты, сколь неудобными они бы ни были, не составляли секрета ни для кого из интересующихся темой, а их сокрытие оборачивалось стремлением уйти от решения насущных проблем. С нашей точки зрения, их следовало обсуждать откровенно, и в любом случае единственным полезным видом истории оставалась серьёзная и, при необходимости, критическая или самокритичная оценка прошлой политики, успехов и неудач партии. Такой точки зрения, по крайней мере теоретически, придерживался Р. Пальме Датт, который позднее дал подобную оценку политики самого Интернационала [5], хотя и довольно краткую. С другой стороны, Поллитт и ряд других лиц по вполне объяснимым причинам, как казалось, не испытывали энтузиазма по поводу любой истории, кроме той, которую можно было бы охарактеризовать как организованное многообразие, поддерживающее боевой дух (особенно в трудные времена), сохраняющее память о прошлом, жертвах, героизме и славе. Группу не следует связывать с реальной историей компартии, которая на момент написания дошла до 1929 года. Но та, равно как и нынешний этап историографии рабочего движения в коммунистический период, оставляющий много места для критических дискуссий, лежит далеко за пределами того периода, о котором идёт речь в наших мемуарах.
Однако проблема партийной истории имеет совершенно исключительный характер. В целом мы не ощущали какой-либо скованности, запрета касаться некоторых вопросов, мы также не чувствовали, что партия пыталась вмешаться или исказить нашу работу как коммунистических историков. Быть может удивительно, но в те годы сверхжёсткого сталинизма и «холодной войны» линия партии (где бы она ни возникла) с большой вероятностью могла глубоко охватить своим влиянием вопросы, которые на первый взгляд не имеют очевидного отношения к политике, такие как (в годы Лысенко) теория генетики; а история даже в далёкие времена гораздо сильнее связана с политикой. Политика тогда часто априори диктовала, какую интерпретацию считать «правильной», «доказать» (т. е. подтвердить) которую должна была марксистская теория. Нет сомнения, что мы сами склонялись к суровому и деревянному стилю дисциплинированных большевистских кадров, поскольку считали себя таковыми. [6] Наши аргументы иногда разрабатывались апостериорно, чтобы подтвердить то, что, как мы уже знали, обязательно «правильно», особенно в наших дискуссиях об абсолютизме и английской революции. Не знаю, как много старых членов удовлетворятся теперь результатами тогдашних дискуссий, перечитав книгу группы «Государство и революция в Англии Тюдоров и Стюартов» (Communist Review, июль 1948 года). Кое-кто уже тогда испытывал внутренние сомнения, и они с куда большим удовлетворением вспоминают не согласованные выводы, а аргументы, выдвинутые нашим главным скептиком – В. Г. Кирнаном. Тем не менее, конечным результатом наших дебатов и деятельности стало, скорее, расширение, а не сужение или искажение нашего понимания истории. Более того, мы не испытывали на себе значительного ужесточения ограничений ортодоксальности в годы Сталина – Жданова – Лысенко, как некоторые другие, хотя, возможно, наши политические лидеры имели о том лучшее представление [7].
Члены Hackney branch отделения коммунистической партии Великобритании принимают участие в демонстрации.
Сентябрь 1952 г.
По ряду причин наша работа как историков в целом сильно не пострадала от современного догматизма. Во-первых, нужно помнить: даже в самый догматичный сталинский период одобренные версии марксистской истории касались подлинных исторических проблем и считались серьезной историей, если не принимать во внимание случаи, когда затрагивался политический авторитет большевистской партии и подобные вопросы. Такое обсуждение, скажем, истории Советского Союза оборачивалось пустой тратой времени (кроме поиска новых цитат, которыми следовало приукрасить официальную истину), что оставляло значительные возможности для подлинного анализа большей части человеческого прошлого. Действительно, в такую полемику вполне можно включить работы советских историков, а некоторые более ранние (например, работа Е. А. Косминского о феодальной Англии) или опубликованные в те же годы (например, исследование Б. Ф. Поршневым народных восстаний во Франции) труды пользовались уважением и влиянием за пределами марксистских кругов даже в случае неприятия последних. Более того, интеллектуалов-коммунистов поощряли (если они нуждались в какой-либо поддержке) изучать тексты Маркса и Энгельса, а также Ленина и Сталина; и (по мнению самого Сталина) было необязательно принимать их все за прописную истину. Словом, общепринятая ортодоксальность как исторического материализма, так и исторической интерпретации – за исключением некоторых конкретных тем, касающихся главным образом XX века, – не считалась несовместимой с подлинной исторической работой.
Во-вторых, на протяжении большей части британской истории «партийная линия» отсутствовала, а то, что происходило в СССР, оставалось для нас по большей части неизвестным, если только не считать заумные дискуссии о «торговом капитале», сопровождавшие критику М. Н. Покровского. Таким образом, мы и не подозревали, что с начала 1930-х годов «азиатский способ производства» получил в СССР резкое неодобрение, хотя его отсутствие в «Кратком курсе» Сталина мы отметили [8]. Существовавшие общепринятые интерпретации исходили в основном от нас самих – эссе Хилла 1940 года, «Исследования Добба» и т. д. – и поэтому мы оставались гораздо более открытыми для свободных дискуссий, чем в случае следования линии Сталина или Жданова.
