Флора избавила его от необходимости представляться, с искренней улыбкой протянув руку.

– Я вас знаю: вы доктор Олливант! Просто не можете быть никем иным, потому что у нас больше нет друзей.

– Да, я доктор Олливант. И очень рад, что вы уже считаете меня другом.

– Вы бы не удивлялись этому, если б слышали, как папа о вас отзывается. Он без устали рассказывает мне, каким хорошим мальчуганом вы были в гимназии Хиллерсли, и до чего же одаренным! Не упоминай он так часто, как вы были к нему привязаны, я бы, пожалуй, начала вас побаиваться.

– Побаиваться? Отчего же? –  спросил он, глядя на нее со смесью удивления и восторга и думая, что, если бы ему довелось жениться рано, у него тоже могла бы быть такая дочь. Хотя далеко не все дочери такие, как эта.

– Ну потому что вы такой умный! У мисс Мэйдьюк, –  продолжала она без тени сомнения, что он прекрасно знает, о ком речь, –  я всегда опасалась мисс Килсо, которая вечно была лучшей ученицей, помнила точные даты каждого события, случившегося после Всемирного потопа, могла считать дифференциальные чего-то там, знала гиперболузы и всякие другие штуки и занимала первое место каждый семестр!

– Значит, умники вам не по душе? –  спросил доктор, слегка улыбаясь «гиперболузе».

– Вполне по душе, когда они славные.

– Например, умеют музицировать или рисовать? –  предположил он, зная, что сам ничем подобным не занимался.

– Музыканты просто лапочки! И я обожаю художников! Их тут много в округе, но мы никого не знаем. Через три дома от нас живет один молодой человек –  он, наверное, умный, как Рафаэль, –  по крайней мере, у него волосы такого же цвета и греческий нос.

– Наука, видимо, интересует вас в меньшей степени?

Мисс Чамни скривилась, словно речь зашла о чем-то противном.

– В смысле паровые машины, ткацкие станки и все такое, да? –  переспросила она с тем детским обаянием, благодаря которому даже глупости в ее исполнении звучали мило.

– Иногда это гораздо больше, чем паровые машины. Но вряд ли можно ожидать, чтобы юная леди интересовалась такими предметами, как не ждешь от цветка, что он знает свое латинское имя или обучен ботанике… Вам, я вижу, нравятся птицы?

– Я пытаюсь с ними беседовать, пока папы нет дома, но не так уж это просто. Они склоняют голову набок и щебечут, когда я к ним обращаюсь, и на этом все. Вообще я считаю, что попугай самый умный из них, хотя петь совсем не умеет.

Австралиец, который во время их диалога периодически поскрипывал, теперь заскрежетал еще громче, будто соглашаясь.

– Я назвала их в честь любимых героев, –  сказала Флора, глядя на канареек, –  но, боюсь, они не очень хорошо усвоили свои имена. Этот толстенький малыш с хохолком –  Векфильдский священник[4]; тот, с черным крылом, –  Гамлет; маленькая задорная птичка –  Дэвид Копперфилд; ярко-желтый –  принц, который нашел Спящую красавицу в лесу. Вряд ли у него было имя, правда? –  обернулась она к доктору, словно его воспоминания о детских историях были свежее некуда. –  Так что я зову его Прекрасным принцем. Все остальные –  просто сказочные принцы.

– А больше некому составить вам компанию, когда отца нет дома?

– Некому. Старые папины приятели, с кем он общался в детстве, остались в Линкольншире, и он говорит, что не собирается их разыскивать, потому что не особенно любил их в те времена. Есть еще девочки из моей школы; и папа сказал, что, если мне нужна компания, я могу их позвать. Но когда я полгода назад поехала к мисс Мэйдьюк, все мои подружки уже разъехались, и у меня не хватило смелости отправиться к ним в гости. Пришлось бы знакомиться с их родителями, а я, как ни глупо это звучит, испытываю такой ужас перед незнакомцами!

– Однако не похоже, чтобы я вас ужаснул, когда вошел сюда без предупреждения.

– Ну это же совсем другое! Папа постоянно о вас говорит, а ваша матушка была ко мне так добра, что вы кажетесь мне старым другом.

– Надеюсь не испортить это впечатление.

– И мне так приятно думать, что вы врач и можете позаботиться о папином здоровье. В последнее время он себя не очень хорошо чувствует. Но вы ведь его вылечите, правда?

– Сделаю все, на что способна наука, чтобы он выздоровел, –  серьезно ответил доктор.

– А что, наука и это может? Тогда я полюблю ее всем сердцем! Так глупо забыть, что медицина тоже считается наукой! А ведь я всегда считала медицину одной из величайших вещей в мире!

– Вот как?

– Что может быть превыше искусства спасать человеческие жизни? Я преклоняюсь перед великими врачами.

Доктор был странно тронут этим признанием –  сладкой лестью из детских уст.

«Я был бы готов переносить все муки и невзгоды брака, если бы только у меня была такая дочь», –  подумал он.

Короткий зимний день –  один из первых в декабре –  подходил к концу. Огонь в камине почти догорел –  Флора занималась своими канарейками и совсем за ним не следила; свет лампы снизу всполохами отражался от голых стен. Комната казалась большой, темной и пустой –  мрачная обитель для столь прекрасного создания.

«Будь она моей дочерью, я бы окружил ее гораздо более яркой обстановкой», –  подумал доктор.

– Вам, должно быть, довольно скучно в этом большом доме, когда отец куда-то уходит? –  спросил он.

– Нет, –  ответила она с улыбкой, которая в сумерках осветила все ее лицо, –  я никогда не скучаю. Во-первых, я очень счастлива от того, что папа вернулся ко мне навсегда!

«Непрочное счастье, –  подумал доктор. –  Всего лишь на краткий миг».

– И потом, даже когда папа уходит, хотя мне всегда жаль разлучаться с ним даже ненадолго, я могу себя занять. В моей комнате наверху стоит пианино, и у меня есть мой ящик с красками.

– Так вы рисуете? –  спросил доктор, который сам в этой сфере был полным профаном и только удивлялся, сколько же всего достоинств может быть у образованной молодой девушки.

– Ну, больше порчу бумагу. Но жить рядом с Рэтбоун-плейс[5] очень удобно: всегда можно купить новую, –  а еще там есть акварельные краски в тюбиках, которые выдавливаются. Работать с ними –  одно удовольствие.

– Можно мне посмотреть ваши картины?

– Я буду рада показать вам первую же, которую закончу, –  неуверенно ответила Флора, –  но до этого обычно не доходит. Сначала они выглядят прекрасно, и я чувствую, что у меня и правда получается, а потом что-то идет не так, и после этого чем больше я над ними тружусь, тем хуже выходит.

– Пейзажи или портреты?

– О, и то и другое. Я недавно рисовала мелками нимфу у фонтана, но они так пачкаются, а человеческая фигура без одежды довольно неинтересна… Ой, слышите? Это папа стучит в дверь!

Она не ошиблась, и Марк Чамни взбежал по лестнице и ворвался в гостиную. Он тяжело дышал, но выглядел достаточно крупным и сильным, чтобы бросить вызов разрушительной смерти. Однако это была лишь гигантская тень, оставшаяся от былого Геркулеса: одежда болталась на ссохшейся фигуре.

– Так и есть! –  сказал он, довольный, что застал их вместе. –  Значит, вы умудрились подружиться без меня?

– Мы и так были друзьями, –  ответила Флора, –  поскольку я знала, как тебе нравится доктор Олливант.

– Ты, конечно же, останешься на ужин? Потом Флора споет нам, а мы с тобой выпьем вина.

Доктор задумался. Он любил читать и очень дорожил своими тихими вечерами. Мать будет ждать его к ужину. Но это не проблема: его карета стоит внизу, и можно отправить слугу домой с запиской. Хотя она все равно расстроится: он крайне редко лишал ее своего общества за ужином. Долг и разум кричали: «Возвращайся на Уимпол-стрит!» –  но сегодня их заглушил голос сердца, и потому он никуда не поехал.

– Я не пью вина после ужина, –  сказал доктор, –  но останусь послушать, как поет мисс Чамни.