— Тогда Долгоруковы заигрались. Надо же, удумали девку свою императрицей русской поставить! И кабы не я, так не скинули бы они никогда светлейшего князя Меньшикова, — признавался Остерман.

В это время сразу три сотрудника Тайной канцелярии записывали наш разговор, находясь за стенкой. Если бы их видел Андрей Иванович, то вряд ли смог бы так откровенничать.

Прямо сейчас собирался такой жуткий компромат на Елизавету Петровну. К кого будут подобные документы, тот сделает из Лизы покладистую правительницу, больше занимающуюся балами и украшениями, чем интригами. Ну или сексуальную рабыню. В зависимости от целей, которые человек будет ставить перед собой.

— А какое отношение ко всем этим делам имел секретарь Алексей Петрович Бестужев? — спросил я.

— Вы и его хотите съесть? Но кто же будет Россию двигать дальше? Или вы рассчитываете на то, что у вас хватит сил и возможностей быть единоличным правителем при глупой Елизавете? — вопросом на вопрос отвечал Остерман.

Я не стал его переубеждать в том, что Елизавета Петровна на самом деле не такая уж и глупая женщина. Судя по всему, в некоторых интригах она даже переигрывала и мастера игры, Остермана. По крайней мере, когда он хотел её окончательно изничтожить, она выкручивалась, будто бы змея, и всё равно так или иначе, но находилась при императорском дворе, сохраняя статус дочери Петра Великого. А глупышка, пусть даже и красивая, которая будет на интуитивном уровне использовать единственное своё оружие — своё тело — вряд ли бы удержалась.

— Господин Бестужев-Рюмин скрыл завещание Екатерины Алексеевны. Это — главная его вина, благодаря которой вы сможете держать этого человека на поводке, — говорил Андрей Иванович.

Я знал, вернее, догадывался, что это так и было, так как в записях Остермана косвенно указывалось, что Екатерина хотела оставить престол своей дочери. За это ли, в том числе, Елизавета недолюбливала Остермана?

И нет, Бестужева сливать я не буду. Иначе бывший канцлер Российской империи окажется прав. Я останусь лишь один, с командой худородных исполнителей, поставить которых на высокие чины я не буду иметь никакой возможности.

— И последнее, что нам нужно с вами решить… Если вы, конечно, хотите жить, ну и сохранить жизни своим родным… — я посмотрел на Остермана строгим и решительным взглядом.

Он наверняка знал о том, что Елизавета Петровна дала слово никого не казнить во время своего правления. Я рассчитывал на то, что моя решительность переубедит его в этом. С таким человеком много слов не надо, и он прекрасно понимает, что казнь может быть разной. Например, у него может просто остановиться сердце при пытках. Такое бывает. Остерман — далеко не первой свежести человек. А ещё он смелый в интригах, но крайне труслив в ином и болезненно воспринимает даже мысли, что его будут пытать.

— Купите свою жизнь! Дайте чёткие указания, как можно забрать то наворованное вами золото, которое лежит в банке Амстердама, — сказал я.

Остерман мялся. Не хотел сообщать мне даже сам тот факт, что это золото есть. Но, опять же, его документы, которые я целое утро разбирал, говорят о том, что не был этот человек бессребреником. Только с виду он вёл почти что аскетичный образ жизни. На самом же деле до трёх миллионов рублей серебром, а возможно и золотом, находится в голландском банке.

И кто говорил, что офшоры для русских чиновников появились только в XX веке или даже в XXI веке? Меньшиков воровал, часть денег складывая в европейских банках. Остерман поступал ещё более хитро. Он в России не выпячивал своё богатство наружу, но при этом, находясь долгое время при власти, не гнушался взять там, где можно было взять, не привлекая особого внимания. Уж точно не те масштабы, которые были у светлейшего.

Вот только Меньшиков показывал свое благосостояние, настроил дворцов, ходил в золоте и бриллиантах. А это скромно копил. Для чего?

Как жаль, что Александр Данилович помер. Я бы уже вызвал Меньшикова в Петербург и обстоятельно бы с ним поговорил на многие темы. Что-то подсказывает мне, что его сын и дочь далеко не все средства забрали из банков Амстердама, Венеции. Что ещё где-то лежат сокровища.

Ну да ладно, России сейчас и тех, более чем трёх миллионов рублей, которые может дать Остерман, в самую пору. И зачем они так много грабят? Ведь можно взять поместье, иметь с него хороший доход, развивать. Можно взять и построить завод, мануфактуры. Но если награбил, то хотя бы свои деньги вкладывай в Россию, создавая промышленность, рабочие места, военную и торговую мощь своей державы. Ведь тебе в этой державе управлять. Неужели нет желания, чтобы она была могучей?

Не понимаю. У меня сейчас годовой доход предполагается порядком трёхсот тысяч рублей — это, конечно же, с вычетами тех вложений, которые я делаю от себя в строительство новых заводов, прежде всего, промышленного кластера в Луганске.

Мне этих средств не просто хватает, мне их даже с избытком. И я всерьёз думаю, куда ещё вкладывать деньги. Может быть, стоит построить ещё один завод или фабрику. Но тут я встречаюсь с преградами, связанными с кадровыми вопросами.

Нет людей, которые могут этими предприятиями управлять. Остаётся надежда на Акинфия Никитича Демидова. Он обещал попробовать присмотреть среди своих управленцев более-менее толковых, которых он смог бы мне дать для управления какими-нибудь моими предприятиями.

И даст обязательно, так как будет рассчитывать, что эти люди станут сообщать Демидову о том, чем именно я занимаюсь. И ведь знает, шельма, что я по-любому буду думать именно таким образом. Но пусть знает, мало того, я готов дать ему новую технологию.

Описание процесса пудлингования и мартеновских печей я уже передал Демидову. Сомневаюсь, что эти технологии могут быть внедрены при нынешнем техническом развитии металлургии. Но пусть пробует, мало ли… Может быть, родится что-то новое, что будет не дотягивать до технологии металлообработки конца XIX века, но будет явно намного совершеннее, чем то, как сейчас добывается железо и чугун.

— Вы молчите. Но я не буду долго спрашивать. Может ли ваш сын Фёдор забрать эти деньги? — спросил я.

— В присутствии моей жены, так как Фёдор ещё не вошёл в свои лета, — нехотя говорил Андрей Иванович.

— Вот и хорошо. Изложите моему человеку, что сделать, и тогда ваши дети Фёдор и Иван поступят в Петровское военное училище. Туда с десяти годов как раз и будут принимать. Училище это будет первым, откроется уже по осени в моём поместье. Анна же, дочь ваша, будет воспитываться при дворе. А после, через год, когда откроется институт благородных девиц, она в него поступит. В мужья ей подберём знатного человека, за это я вам ручаюсь. И жизнь в Берёзове тогда у вас будет достаточно сытная. И я распоряжусь, чтобы вам построили добротный дом, разрешили прислугу, снабжали всем необходимым.

— Я покупаю себе клетку, где меня будут кормить на убой, — старческой тяжёлой улыбкой усмехнулся Остерман.

Старый волк, сожравший десятки злых псов, понимал, что его эра прошла. И правильно понимал. Остерман — очень умный человек. Я, конечно, больше предпочёл бы иметь его в своих друзьях и соратниках, сподвижниках, которые бы двигали Россию вперёд. Но перевоспитать такого человека и изничтожить в нём тщеславие и маниакальную страсть к интригам, увы, мне не под силу.

— В Летний дворец! — повелел я своему сопровождению, когда вышел из крепости.

Фролов лично меня сопровождал, предоставляя в охрану свой лучший десяток. Мало того, учитывая некоторые события, я всё-таки этих десятерых заберу себе. Похоже, наступает тот момент, когда я уже не могу ничему научить людей, но вот у Фролова есть к этому талант. Да мне и некогда заниматься вплотную подготовкой телохранителей и диверсантов. Так что возьму-ка я этих матёрых волкодавов. Пущай поднатаскают сотню таких же бойцов. И на войне эти люди пригодятся, и в полиции. В той, будущей, которую еще предстоит создать.

Я ехал в новой карете, которая на порядок отличалась повышенной шумоизоляцией и плавностью хода от тех, что я уже видел. Ехал и думал о том, что подобные кареты нужно в срочном порядке начинать поставлять по всей Европе. Пускай даже первые подобные изделия и будут стоить ниже себестоимости, но мы дадим европейцам быстро прочувствовать все прелести русских карет, а потом можно задирать цены хоть и в два раза.