Колдовство.

А женщина?

Женщина из не благородных – никому не нужна – ни дракону, ни злодею.

Потому что для остроты восприятия пресыщенному злодею важен контраст.

Именно благородная дама, а лучше – порфирогенетная принцесса – будет прикована голой к скале.

Именно тогда – самый смак в контрасте латентной гиперсексуальности.

А временная беспомощность рыцаря…

Этот момент создает нюанс сладкой дрожи ожидания.

….

Вот и Кирилл не пришел на помощь к прикованной таинственным злодеем даме. Своей даме.

Не смог.

Сил не хватило.

Oncle Albert

Дядя Альберт жил в Америке.

Раз в год он присылал им с мамой посылку.

И каждый год Инна ждала этого дня, когда они пойдут с мамой на Почтамптскую улицу и мама будет там долго заполнять какие то бланки, стоять в двух скучных очередях, все время опасаясь угодить под обеденный перерыв. Инна ждала этого дня, словно большого праздника.

На ее шестнадцать лет дядя Альберт прислал ей кожаные джинсы.

Инна училась тогда в музыкальном училище имени Римского-Корсакова.

Она помнила тот весенний день, когда мама позволила ей пойти в училище в обновке.

Ах, как она радовалась тогда восторгам подружек и восхищенным взглядам мальчишек – старшекурсников… И Володя Ривкин – тоже, как и она скрипач, занимавшийся в классе у Галины Александровны Малиновской – Остенбах, тот тоже вдруг заметил ее.

И трудно с уверенностью сказать – то ли попка у нее уже тогда достаточно округлилась к ее полным шестнадцати годочкам, то ли редкие в ту пору кожаные джинсики привлекли Володин взгляд. Но изо всех замеченных ею мальчишечьих глансов, она более всего оценила его – Володин.

Ривкин был звездой их училища.

Ему прочили великое будущее.

Галина Александровна Малиновская – Остенбах говорила тогда, что Володя – это Рихтер и Спиваков в одном флаконе.

Но в шестнадцать лет – все они, учащиеся музыкального училища имени Римского – Корсакова, все они уверенно полагали, что непременно выбьются в звезды и вопрос только в везении – повезет станешь новым Иегуди Менухиным… А кто в шестнадцать лет не верил в свое счастливое будущее?

Поэтому, пророчества преподавателей насчет неминуемой Володиной славы скрипача менее волновали Иннино сердечко, чем его жесткие черные кудри, чем его длинные тонкие пальцы, чем его черные, слегка навыкате глаза, чем, наконец, его стройная тонкая фигура с выдающейся попкой…

Тогда, солнечным апрельским деньком, он подловил ее на выходе из училища.

Взял ее скрипичный футляр, и они пошли пешком к Никольскому собору, потом по Садовой к Невскому… И так незаметно, за разговорами, прошли и Сенную площадь, и Апраксин двор, и Гостиный…

На Невском зашли в Лягушатник…

Володя угощал мороженым и черным-пречерным кофе.

Они болтали обо всем.

О грядущих гастролях по всему миру.

О тиражах компакт-дисков, о контрактах с лучшими мировыми филармониями и оркестрами.

Володя тогда уже все знал про себя.

Он будет гражданином мира.

Он будет играть в Лондоне и Нью-Йорке.

Он будет записываться в Париже и Берлине.

У него будут дома в Испании и Швейцарии.

И он пригласит туда ее – Инну Гармаш.

Свою сокурсницу по музыкальному училищу имени Римского – Корсакова.

Он хвастал.

А ей нравилось слушать его хвастовство. …

Когда она узнала, что у нее рак…

И когда они с мамой уже успели перегореть в первых эмоциональных штормах, сменившихся потом гнетущими муссонами тоски, мама вспомнила про американского дядю.

Не взирая на заведенные в доме правила экономии – они ему позвонили.

Дядя Альберт пообещал что-нибудь придумать.

Прошло несколько недель.

И дядя придумал. …

– Инна, через пол -года у тебя уже может не быть твоей красоты… Так почему бы не заработать на ней, на красоте, на ее же – красоты спасение?

Логика дяди Альберта на первый взгляд выглядела совершенно безупречной.

И самое главное, Инна вдруг поняла, что детство кончается тогда, когда уходит бесконечная вера в то, что мама может спасти от любой беды. Что детство кончается тогда, когда взамен этой веры приходит ответственность за собственную жизнь…

Она поняла.

И вдруг сразу стала взрослой.

Она поняла, что добрый дядя Альберт никогда не продаст своего дома, дабы оплатить племяннице ее лечение в онкологической клинике профессора Розенталя…

Она поняла, что жизнь – жесткая и порой безжалостная штука.

Она поняла, что кому-то порой выпадает горький жребий.

И этот жребий надо воспринимать как испытание.

Кто-то там наверху смотрит, а как она выкрутится? А как она выживет в этой ситуации?

Не пустится ли во все тяжкие?

Не растратит ли драгоценный сосуд целомудренности, соблазнившись возможностью спасения своего земного тела?

Спасти тело за счет души…

Тело вылечить, а душу погубить…

– А как же честь? А как же я буду голая, словно публичная девка? – негромко, с горькой усмешкой на губах, спросила Инна.

– Когда надо спасаться, чем-то приходится жертвовать, – ответил дядя Альберт.

– Но ведь не все можно выкидывать за борт, когда тонет лодка, – прошептала Инна, – детей своих ведь моряк не выкинет за борт, чтоб лодку облегчить?

– Тут иной случай, – возразил дядя, – стриптиз стриптизу рознь, это турне по самым престижным клубам, где твоя безопасность от домогательств оговаривается в контракте и обеспечивается огромными штрафными санкциями, накладываемыми на администрацию клубов, случись что… …

– Играть голой? – почти не контролируя себя, восклицала мама, – и для этого она тринадцать лет училась музыке?

– Именно потому что она тринадцать лет училась музыке, она и будет играть не в подземном переходе на углу Пятой авеню и Двадцать второй улицы, на морозе играть за медяки, а будет играть в лучших клубах Нью-Йорка и Лас – Вегаса за тысячу долларов в один вечер, – раздражаясь тупостью своей сестрицы и едва сдерживаясь от крика, объяснял дядя Альберт, – она за два месяца соберет на первый взнос за первый этап лечения, а потом, даст Бог, через месяц, как полежит в клинике, снова вернется к ангажементу, подлечится и вернется в Россию обеспеченной невестой…

– Но ведь она не шлюшка какая, – не унималась мама, – играть голой перед жрущими и пьющими богачами…

– Да кабы она играла одетой, кто бы дал ей, никакой не лауреатке никаких конкурсов и никому неизвестной среднестатистической скрипачке, тысячу долларов в один вечер за один номер, за пятнадцать минут работы, кто бы ей дал? – дядя вздымал глаза и руки к воображаемому небу, как бы призывая Бога в свидетели, – другие, некрасивые, другие ее товарки они бы в лучшем случае в метро играли, пальчики морозили бы себе, да от черномазых ниггеров отбивались ежеминутно, а наша Инна в теплом клубе, в полной безопасности, да что там говорить! – дядя Альберт запивал таблетку пол-стаканом воды и продолжал, – а те ее сестры, кто играть не научился, те в дешевом кантри – стрип – баре, с восьми вечера до четырех утра вокруг шеста, да еще пьяные ковбои мятые двадцатки им в трусики да за резинки от чулок там субт… Да администратор с бармэном ежевечернее перед собой на колени их ставят – сексуальную барщину отрабатывать… Да что я вам тут объясняю?

Дядя дивился дремучей некоммерческой тупости своих российских родственниц. Он уверенно полагал, что его предложение ангажемента Инны по клубам Нью-Йорка, это была своего рода рука Бога, протянутая к Инне и ее глупой мамаше из небесного облака, и дядя не мог взять себе в толк, почему его сестра и племянница отвергают эту протянутую им с неба руку.

– Но я не смогу, – говорила Инна.

– А чего там мочь? – возражал дядя.

– Мне стыдно будет, – твердила племянница, вытирая слезы.

– А ногу отрежут выше колена, не стыдно будет на протезе? – безжалостно вскипал дядя.