Я надеюсь, что со временем ты простишь мой маленький обман, простишь, и мы останемся хорошими друзьями, которым есть что вспомнить. А я навсегда запомню только хорошее, что было у нас с тобой.

Прости.

Алла.

Колдовство Как то жарким Сибирским летом, уже на втором году службы, когда дозволительны были некоторые вольности, Гена Сайнов пошел искупаться в Иртыше. Вообще, самовольные отлучки из части, не говоря уже о купаниях, формально считались большими проступками, но старослужащему сержанту – "дедушке Советской Армии" полагались некоторые поблажки. Даже начальник штаба, и тот, увидев Сайнова, неспешно бредущим в сторону поселка, не тормозил свой "Уазик", а проносился мимо, нещадно пыля. Другое дело было в первое лето. Тогда, едва заслышав за спиной шум знакомого мотора, молодой боец Сайнов порою бросался плашмя в не всегда сухой кювет…

Пылевое облако медленно-медленно отползло по едва слышимому ветерку вправо от дороги. Гена сплюнул, откашлялся и невольно взглянул на свои неуставные юфтевые офицерские сапоги… Сорвал пару росших поблизости лопухов, и смахнул с голенищ сухой желтый налет. Внизу за поворотом открывался Иртыш. Широкий. Раза в полтора шире Невы. А слева от дороги показались четыре домика кержачьего хутора. Генкины товарищи ругали его обитателей, называя бесполезными: "ни самогона тебе не дадут, потому как не пьют, ни насчет бабс…" А Гена ходил туда рядом на облюбованное место, под обрывом, где пустынный песчаный пляж растянулся аж километра на два – на три. Кто его мерил?

Хотя прапорщик Елисеев из санчасти, известный в батальоне спортсмен десятиборец, бегал тут все босиком с голым торсом. Пробежит мимо валяющегося на песке Генки Сайнова и только крикнет, – эй, кончай курить, давай спортом заниматься!

Гена любил здесь лежать, и думать. В прошлом году умерла бабушка Галя и его не отпустили на похороны. Начальник штаба сказал, что бабушка не является близким родственником. Мол, кабы мать умерла… Генка тогда едва-едва слезы сдержал. Но не стал унижаться – объяснять, что бабушка Галя дала ему самое-самое дорогое – счастливые дни школьных каникул в Рассудово. А потом прибежал в каптерку к полу-земляку из Луги, и все же дал волю чувствам. Поревел.

Через месяц, в своем письме мама написала, что ездила в Москву и была у бабы Гали перед самой ее смертью. И совсем не ожидал Гена от мамы, что она написала, как бабушка "велела ему молиться и в церковь ходить", потому как в тайне от его отца и дедушки Ивана Максимовича, когда тот был еще в чинах, покрестила Геночку в церкви, что на Ваганьковском кладбище. И еще, мама прислала ему крестик простенький алюминиевый, иконку картонную Богоматери Казанской, и молитвослов тоненький в мягкой обложке.

Почтарем тогда у них Леха – дружок его был. Раскрыли они с ним посылку еще по дороге в роту. А не то, замполит бы с этой религиозной атрибутикой известно как бы поступил!

Носить крестик на груди, Гена не стал, нельзя ему – командир, сержант, и вообще…

Не положено. Но спрятал крестик в кармашек своей гордости – офицерской кожаной планшетки, которую почти официально носил повсюду через плечо. А потом, когда едва не лишился сумки по прихоти самодура начштаба бригады, что прямо рвал ее у него с плеча как не положенную сержанту срочнику, перепрятал крестик под обложку военного билета, и носил его повсюду в нагрудном кармане – рядом с сердцем.

Гена любил приходить в эту оконечность пляжа еще и потому, что иногда здесь можно было встретить Любочку – кержачку с хутора. Она ходила как и вся ее родня по женской линии, в платке, скрывающем волосы, глухой блузке с длинным рукавом и плотной юбке, скрывающей даже щиколотки. Однако по всем признакам, ноги у Любочки должны были быть исключительно стройными и красивыми. Гена чувствовал это по ее глазам. Легкой походкой, держа пряменькую спинку, Любочка подходила к воде, скидывала простые спортивные тапочки – полукеды, и садилась на песок возле кромки набегающей волны.

Как же ты так загораешь? Разденься! – кричал пробегавший мимо спортсмен Елисеев.

Любочка улыбалась краешками губ и ничего не отвечала. А Гена смотрел на нее издали. И любовался тонкой линией всегда улыбчивого, но в тоже время грустного лица.

Только на второй год они с Любочкой все же разговорились. Как то само собой это произошло. И потом она приходя сюда, сразу шла не к воде, а подсаживалась метрах в десяти… Гена понял сразу, чтоб коли родня заметит, не очень ей попало.

Любочка садилась на песок так далеко, что бы было можно расслышать слова, но и не напрягать голос. А так – вроде и не вместе сидят – этот солдат, и она – дочка старого кержака Михея Власова.

А как у вас с женихом знакомятся?

Сватают. Нас – староверов здесь по Сибири много. Мы друг о дружке знаем, где невеста, где жених есть.

А если не понравится?

Понравится! А иначе батька так даст!

А за не из ваших, можно замуж выйти?

Неа! Только если он в нашу веру перейдет.

А у вас ведь вера, тоже в Иисуса? Так ведь?

Нет. Не совсем. У нас и книги по другому написаны, и молимся мы по другому.

Но ведь если Бог один? Какая разница.

Нет. Ты не понимаешь, – мягко и тоненько пела Любочка глядя в сторону и вытянувшимся из под длинной юбки большим пальчиком ноги чертя на песке какие то окружности. – У нас правильная вера. А у всех остальных она неправильная. Во время раскола, это еще до царя Петра было, часть русских людей приняли веру новую, переписанную, а мы – староверы, в скиты удалились. Тогда много наших братиев в гарях пожгли.

Как это?

А так – заживо. За веру.

А знаешь, я ведь молитву выучил по молитвослову.

Какую?

Отче наш…

Это хорошо… Но пора мне.

Любочка вскакивала пружинно, и покачивая, как написал бы Лермонтов, гибким станом быстро уплывала по ведущей вверх тропинке.

Алле он писал часто. Адрес ее он знал наизусть еще с того вечера… Нет, утра, когда проводил ее в первый раз.

Он писал часто, почти каждую неделю, а она отвечала изредка. Может один раз в три месяца. В письмах на пылкость его признаний отвечала сухой хроникой своих университетских буден. А потом, на второй год и вовсе перестала писать. А когда Гена получил отпуск десять суток, и примчавшись домой, едва расцеловав мать бросился звонить Аллочке, вдруг узнал ошарашившую его новость: Алкина бабушка на том конце детским своим голоском актрисы травести прозвенела словно колокольчик, – а Аллочка замуж вышла и с Борисом Анатольевичем – мужем ее теперь уехала в свадебное путешествие к Черному морю…

Весь отпуск Генка ходил чернее тучи, все порываясь рвануть в Сочи… Но где там!

Паспорта нет, а по его военному билету путешествовать только до первой комендатуры!

Потом уже из армии, он послал ей поздравительную открытку. И больше не писал.

По тропинке, что серпентином петляла по дну крутого овражка, прорывшего массивное тело песчаного обрыва, Гена спустился к Иртышу. Любочки не было. Он расстегнул хэ-бэшку, бросил ремень и фуражку на песок. Сел лицом к воде, подхватив колени, как это всегда делала Любочка. А вон вдали и Елисеев приближается… Нет, не Елисеев. Их там двое. Нет, даже трое. Да они еще и в форме! Да и с автоматами. При приближении солдат, Гена встал, застегнулся на всякий случай, и подпоясался.

Эй. – крикнул старший из краснопогонников, – вы бы сержант, шли до части своей.

А что? – наивно поинтересовался Геннадий.

А то что осужденные убежали… Тут где то могут… Вы не видели никого?

Я? – по идиотски переспросил Гена, – не, не видал.

Солдаты проследовали дальше вниз по берегу.

Интересно! Зэки беглые, ну дела! Гена усмехнулся, и снова расстегнул форменный ремень.

Эй. Эй! Эй. Солдатик! Еле – еле послышалось вдруг из кустов что под самым обрывом, где овражная тропа выползала на пляжный песок.

Эй, солдатик, подь сюда, не боись!

Гена прищурившись стал глядеть во все глаза туда, откуда доносился призыв, но ничего так и не увидал.