Литмир - Электронная Библиотека

– Ты передергиваешь, – поджав губы и скорчив гримаску, сказал Митрохин, – ты хочешь представить это как бабскую интригу.

– А как же еще! – вскинулся Сухинин, – с некоторых пор эта наша мадам вдова вдруг начала невеститься ко мне и вот узнав, что я люблю другую, она просто элементарно ябедничает и раздувает из мухи слона.

– Ха! Из мухи слона, – Митрохин в свою очередь хлопнул ладонью по столешнице, – из мухи слона! Кабы так, но ведь ты покрываешь приписки в выполнении по дальней насосной.

– Не приписки в выполнении, а перенос сроков, это огромная разница, – тоже громко хлопнув по столешнице, повысил голос Сухинин.

Оба замолчали.

– А ты знаешь, что Вероника любовница Фридриха Яновича? – сощурясь, спросил Сухинин.

– Знаю, потому как сам их свел, – кивнул Митрохин.

Снова помолчали.

– Давай, что ли выпьем, – предложил вдруг Митрохин, нажав кнопку вызова секретарши.

– А давай, – примирительно согласился Сухинин.

Покуда секретарша расставляла стаканы, лед и бутылочки с содовой, они молчали и улыбались – каждый своим мыслям.

– Вероника свои акции решила продать, – дождавшись, когда выйдет секретарша, сказал Митрохин.

– Королева умерла, да здравствует попса, – сказал Сухинин, отпивая из своего стакана.

***

Глава шестая

Бритва

***

Коньково. Следующая станция Теплый стан.

"Мой миленок совсем обалдел. Назначил мне рандеву в Битцевском парке, сказал, что это сюрприз. Тоже мне. Мастер сюрпризов нашелся. Вспоминаю своего матерщинника дядю Севу, что в детстве моем пел всякие непристойные куплеты. Вот на мотив популярных тогда в его времена "Ландышей", он пел такую гадость:

Ты сегодня мне принес

Надувательный насос

Вставил в попу, стал накачива-а-ать

Полетела я опять

Третий спутник догонять

Не умею поворачива-а-ать…

Ландыши, Ландыши…

Это я к чему про это вспомнила? Что за ассоциация такая? Ах, да, это потому что про сюрпризы… И потому что в первоначальном варианте текст песенки про ландыши имел в себе интригу некоего сюрприза, что влюбленный парень готовит для своей девушки. Вот ведь психология какая штука. Голова запоминает прежде всякие мерзкие гадости, нежели что-то приличное и пристойное. Я вот, отчего-то не запомнила ни единой детской песенки, что мы пели на уроках музыки в детском саду, а вот матерные непристойности хулигана дяди Севы все помню. Помню и второй неприличный вариант "ландышей".

Ты сегодня мне принес

Длинный хрен под самый нос

И сказал, что это ландыши…

Но меня не нае…шь

Хрен на ландыш не похож,

Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля!

Фу, гадость какая.

А все же, отчего это Алёшка решил устроить нам романтическую встречу в Битцевском парке? Ничего, скоро узнаю.

Теплый стан, следующая станция Ясенево.

Вот, уже Ясенево, а там и конечная. Там мой Алешка нам, наверное, романтический пикник устроил. С коньяком, бутербродами и сексом на парковой скамейке. А что? В студенческие времена мы и не такое устраивали. А вот на заднем сиденье в машине я ни разу не отдавалась. Интересно. Жаль, что у Алешки машины нет. Вот у Вади была. Как он там? Вадя… Не отпустили его еще"?

Ясенево.

Следующая станция Битцевский парк…

***

"Завтра меня повезут на следственный эксперимент. В Битцевский парк. Следователь, сволочь, прекрасно понимает, что я себя оговорил, и теперь учит меня и показывает мне, как я насиловал и убивал, чтобы я перед видеокамерой достоверно врал. Теперь ведь не тридцать седьмой год, теперь суду королевы доказательств не достаточно. Помимо самооговора, надо еще самому на себя и улики собрать. Вот оно торжество демократического судопроизводства в свободной стране. Не только сам признайся в том, чего не совершал, но еще и сделай работу за следователей и наделай на себя изобличающих улик, да и на камеру соври понатуральнее, чтобы суд поверил. Надо еще и на суде все подтвердить, да сыграть так натурально, как не всякий выпускник Гиттиса или Вгика сыграет. Ведь судья или присяжный это тебе не Станиславский с его "не верю"… Вобщем, хана мне. Дадут пожизненное. Кончилось все. И ведь даже повеситься в камере на дают. Даже самого элементарного, на что ты имеешь право – распорядиться своей жизнью – тебя лишают. Ты им нужен. Твоя жизнь им нужна. Для суда и для наказания. Для наказания за что?"

***

– За что я полюбил Олесю? – задумчиво переспросил Сухинин, – я ее полюбил за доброту ее мягких губ.

И поймав себя на том, что сказал что-то двусмысленное и заметив, что визави его тонко улыбнулся в усы, Сухинин покраснел, замотал головой и поспешно затараторил, исправляясь, – нет-нет, ты совсем не то подумал, у нее не губы добрые, а это по ее лицу, по выражению ее губ я увидал, я вдруг тогда в доме у Вовы Кобелева увидал впервые в выражении женского лица…

– Что ты увидал? – спросил Бакланов, все еще ухмыляясь неверно понятой им двусмысленности.

– Что она не как все эти современные, что только про деньги, только про новые машины, про новые курорты, что она может заплакать, если ребенок не поест, – Сухинин беспомощно встряхнул руками, – ну, я не знаю, как тебе это объяснить, она добрая, и это я увидал, она изнутри добротой светится.

– Я не понял, что, значит, заплачет, если ребенок не поест, это ее работа. Она воспитатель, бэбиситтерша по нашему, в этом ее профессиональная пригодность, детей кормить и доброй быть, – назидательно, как с недоумком, выговорил Бакланов.

– Нет, я трижды не то хотел сказать, ты просто не понял, – едва не плача от собственной словесной беспомощности, вскрикнул Сухинин, – я хотел сказать, что вот бабушка моя, когда осознала, что голод в Ленинграде будет, она маму мою, маме тогда только девять лет было, насильно кормила, от себя отрывая последнее, и когда мама отказывалась и не хотела есть, бабушка плакала, это мне мама рассказывала потом, а бабушка-то умерла в Блокаду, а маму спасли соседи, они со связями какими-то большими были, отвезли ее на аэродром и отправили на большую землю. Так вот, я когда бабушкину фотографию рассматривал, у нее такие добрые губы, какие вот-вот могут задрожать от горя или от обиды за кого-то из близких…

– Ну-ну-ну, только сам теперь не заплачь! – расхохотался Бакланов и обнял Сухинина, – понял я, за что ты Олесю полюбил, она на бабушку твою похожа.

– Дурак ты, – утирая невольно скатившуюся слезу, отмахнулся Сухинин, – ни черта ты не понял, американец хренов.

– Правильно, куда мне! Это у вас, у россиян душа на первом месте, а у нас, у янки на первом месте деньги, чистоган, – глумливо пропел Бакланов, – вы душевные, а мы практичные, поэтому и невест по расчету выбираем, а не по доброте губ и прочих черточек.

– Во-первых, не у россиян, а у русских доброта и духовность, – твердым голосом поправил Сухинин, – а во-вторых…

– Что во-вторых? – переспросил Бакланов.

– Ничего, – Сухинин махнул рукой, давая понять, что он не хочет договаривать, – во-вторых, ты просто дуралей, а никакой не янки, тоже мне англосакс с фамилией Бакланов, видали мы таких.

– Я тебе одно скажу, – приблизив лицо, сказал Бакланов, – ты величайшим в мире уродом и идиотом будешь, если женишься на этих добрых как там ты говоришь, губах и не женишься на Веронике, самым подлым и пошлым ослом ты будешь, это я тебе наверное говорю.

– Почему? – изумился Сухинин, – почему?

– Потому что она Митрохину отказала, потому что ее на старости лет осенило, что кроме Пузачева она только тебя и любила и неизвестно еще кого из вас двоих больше, вот почему, – нервно и едва сдерживая гнев, крикнул Бакланов, – не будь совсем идиотом, не смей жениться на добром личике, подумай о себе и о старых друзьях. О будущем подумай.

38
{"b":"95659","o":1}