– Вот водка, вот вино, ухаживайте за мной и за собой, – Олеся снова начала путаться в личных местоимениях, – а вам, а тебе селедочку под шубой или салату оливье?

– А давай на фиг эти стулья, – предложил вдруг Сухинин,- и давай оба лицом к телевизору на диване сядем?

– А давайте, – слегка растерянно, но покорно и с внутренней готовностью сказала Олеся.

Пересели.

Сели рядком на краешке застеленного уже дивана.

– Ну, за тебя, за твое будущее новоселье, – сказал Сухинин, и уже выпивая, понял, что сказал не то, что надо было сказать.

А на столе стояли цветы и в двух нелепо высоких подсвечниках горели свечи.

– Прости меня, – сказал Сухинин, – я не то должен был сказать.

Олеся поставила свой бокал.

– А что ты хотел сказать?

Первое волнение, казалось уже покинуло ее.

Зато оно в полной мере передалось Сухинину.

– Я хотел сказать, что первый тост я мечтал выпить за мою любовь, то есть за тебя.

– Ну, мы еще выпьем за нее, – склонив головку набок, сказала Олеся.

– Я дурак ведь даже не сказал, какая ты красивая сегодня, – едва не плача, посетовал Сухинин, – прости меня.

– Ты еще скажешь, – успокоила его Олеся и мягко и доверчиво положила свою руку ему на плечо.

Сухинин повернулся к ней.

Вот, она сидит подле, в двух сантиметрах. Такая желанно-близкая и уже доступная.

Но такая еще не знакомая и не изведанная.

Белая нарядная блузка с короткими рукавами и с большим вырезом, под которым угадываются кружева красивого лифчика.

Кружилась голова.

Сухинин волновался. А вдруг не получится? Что тогда делать?

– Выпьем? – предложила Олеся, – чин-чин?

– Я боюсь, – признался Сухинин.

– Чего ты боишься? – спросила Олеся.

– Если честно, смейся не смейся, но у меня никогда не было близости с женщиной, – сказал он и сам испугался того, что сделал такое невыгодное для себя признание.

– Не бойся, – тихо сказала Олеся и нежно обвив своею легкой рукой его шею, своими свежими и мягкими губами стала искать его сухих горячих губ.

На следующий день на работу в Вовин офис Сухинин не поехал.

Кобелев же из вежливости (а еще кто-то смеет говорить про сибирских медведей) позвонил только к вечеру и робко поинтересовался, как здоровье молодых?

– Я хочу, чтобы мы завтра же с тобой расписались, – усевшись в подушках, заявил Сухинин, – а уже свадьбу сыграем в Москве через недельку или через две.

– Зачем ты так торопишься? – улыбнулась Олеся.

После ванной она стояла посреди комнатки завернутая в белый махровый халатик и щипала виноградинки из вазы.

– Винограду хочешь? – игриво с огоньком она поглядела на Сухинина.

– Я тебя хочу, – без деланного пафоса воскликнул он и простер руки.

А Олеся звонко засмеялась и с пронзительным визгом, играя, прыгнула на диван, в раскрытые Сухининым объятья.

Идиллию прервал телефонный звонок из Москвы.

– Ты что там творишь? – рычал в трубку Митрохин, – думаешь, если Пузачев умер, то над тобой сильного папы больше нет и некого больше бояться?

Такой тон и такой напор застали Сухинина буквально врасплох – разнеженного и расплавленного как сыр пармезан на горячих макаронах.

– Ты это о чем? – оробев от неожиданности, спросил он.

– Срочно вылетай в Москву, будешь отчитываться за свои художества, – гаркнул Митрохин и отсоединился.

– Что то неприятное случилось? – участливо и преданно заглянув Сухинину в глаза, спросила Олеся.

– Не знаю, – Сухинин неопределенно пожал плечами, – почему-то в Москву вызывают.

– Неприятности? – грустно вытянув губки, как это делают дети перед тем как заплакать, спросила Олеся и крепко прижалась к Сухинину.

– Да, не знаю пока, – ответил он, поднимаясь с диван-кровати, что за истекшие сутки верой и правдой служил делу их с Олесей любви.

– Значит, улетаешь?

Олеся с нежной преданностью глядела на него снизу вверх.

– Я вернусь уже через три дня, – наклоняясь и целуя Олесю в шею, выспренно бодреньким голосом сказал Сухинин.

– Я буду ждать, – вытирая непонятно зачем и как набежавшую слёзку, прошептала Олеся.

У некоторых хорошо настроенных на небесную волну людей случаются не обманывающие их предчувствия. У Сухинина такие предчувствия в жизни бывали не раз. Причем, как предчувствия хорошего, так и предчувствия плохого.

На этот раз сердце ныло и вещало душе, что что-то такое будет.

Митрохин был неприятно официален и отчужден.

Никаких братских объятий и бандитских касаний щечками с похлопываниями по спине.

Даже улыбки Сухинину не подарил. Только официальное короткое рукопожатие, сопровождаемое холодным блеском очков.

И не только встречать его на аэродром не приехал, в нарушение протокола прислав вместо себя или равного по званию простого Колю-шофера, но и принимал его теперь подчеркнуто в бывшем кабинете Пузачева, заставив унизительно ждать в приемной, хоть и три минуты, но ждать, чего не было прежде никогда.

– Ну, рассказывай, как ты там наших тюменских инспектировал? – сразу указал тему Митрохин.

– Я тебе давал отчет в прошлый раз, – тоже придав своему лицу выражение постной неприязни, ответил Сухинин, – а результатов нынешней поездки нет, потому что ты меня вызвал не дав мне там даже и дня поработать.

– Ну, двое суток ты там с проститутками прохлаждался, – без иронии, но с подчеркнутым осуждением сказал Митрохин, – мне все хорошо известно, Владимир Палыч, и как Вова Кобелев тебя купил, и как ты с ним теперь очки Совету учредителей втираешь.

– Это ты о чем? – сглатывая подкативший к горлу ком, – вскинулся Сухинин.

– Твоей любовнице Кобелев особняк отписал с участком земли сорок гектар, – это факт? – прищурясь, спросил Митрохин.

– Не говори так, Олеся не любовница! – вскричал Сухинин хлопая обеими ладонями по столешнице, – она невеста, это мое личное.

– Тем более, если личное, – Митрохин удовлетворенно откинулся на высокую кожаную спинку кресла, что еще помнило тепло мускулистой спины Игоря Пузачева, – если это личное, значит ты признаешь, что дом с землей были подарены твоей невесте, а значит тебе, так?

Сухинин молча и не мигая глядел в холодные стекла Митрохинских очков.

– И тем более, – слегка покачиваясь в кресле, продолжал Митрохин, – и тем более, ты сам предложил Вове Кобелеву переписать дом на имя этой твоей невесты, так?

Сухинин молчал. Он ждал выводов.

– А это значит, что ты сам назначил Вове Кобелеву размер взятки за благоприятный отчет по ревизии Вовиных злоупотреблений, по ревизии, которую тебе поручил Совет учредителей, – усилив покачивание и закинув руки за голову, – повысил голос Митрохин, – а это значит, что ты торгуешь интересами компании, господин Сухинин Владимир Павлович, а это значит, что ты простой вульгарный взяточник.

Крещендо напора внезапно оборвалось, так и не перейдя в апофеоз обрушаемого на голову Сухинина высочайшего гнева. Ни молний, ни железных стрел, ни дождя из ядовитых змей, как в Библии, пока не было. Был только ожидавший ответа раскачивающийся в кресле очкастый Митрохин.

– Это Вероника тебе нажужжала, – не спрашивая, а утверждая, сказал Сухинин, – обычная бабская интрига.

– Она не баба, а акционер с одиннадцатью процентами, – все еще покачиваясь, – тихо сказал Митрохин, а ты был послан в Тюмень Вову Кобелева с его художествами проконтролировать, но элементарно взял из Вовиных рук вульгарную взятку.

– Если бы не конфликт вздорной бабской истерики идущей от ее неустроенности, то это можно было бы рассматривать, как семейное дело, – взяв себя в руки и справившись с волнением, сказал Сухинин, – кабы я принял подарок от той-же Вероники, то Совет не рассматривал бы это как взятку? Так? А ведь Вова Кобелев такой же акционер!