"Ты за меня держись, я сидел!" Потом выяснилось, что сидели все, а Пирожок как раз меньше всех.

Вообще, сама Мартыновка, как рассказывали старожилы, образовалась в 56 году из обычной "зоны". Когда после расстрела Берии шла знаменитая амнистия, – большинству зэков ехать было некуда. В большие города им путь был заказан – не прописывали. Поэтому во многих местах, и в Мартыновке в том числе, просто сняли колючую проволоку, да перемешали женскую зону с мужской.

Я еще застал "ветеранов", которые "укладывали" в бетон и стукачей, и начальников нехороших. Говорят, столько их туда уложили, что, когда вода поднялась, в иных местах из бетона кости берцовые торчали и черепа…

Я видел ветеранов, вроде Ваньки Бурака – моего дизелиста… Он сразу меня сразил наповал своим бритым черепом, на котором была вытатуирована… тюбитейка из букв русского алфавита от А до Я. Ха! Праздники в Мартыновке протекали совсем не так, как в Ленинграде. Ни тебе парада войск на площади, ни демонстрации трудящихся.

Даже водки негде купить, если ты заблаговременно не запасся. Магазины и столовая закрываются, и народ переходит на полное подножное самообеспечение. Я об этом был предупрежден, поэтому три бутылки "Старки" у меня на кухне были припасены заранее. В праздники Мартыновка вымирала. На улицах – никого. Все лежали по домам пьяные. Но в первый день с утра ко мне в барак вломилась целая депутация… поздравляльщиков.

Это были мои работяги – Урч, Жаба и Аркан.

Поздравлять меня они пришли с трехлитровой банкой самогона. Подарок я благодушно принял… А на завтра та же компания и тоже прямо с утра пришла ко мне этот подарок забирать обратно.

– Понимаешь, начальник, баба всю выпивку отобрала – выручай!

Самогонку я им вернул – не очень-то и надо было, но они у меня при этом и пару бутылок "Старки" свистнули… Машинально, надо полагать.

Забирали выпивку мои работяги не за просто так. Они ее как бы заработали – есть такой обычай "калядовать", то есть петь песни, разыгрывать перед богатыми хозяевами скетчи, плясать – веселить их, одним словом, вместо телевизора "вживую".

И не за бесплатно. Мне мои калядовальщики прочитали в лицах целую пьесу в стихах, из жизни "зоны", разумеется. Была она, по разумению моих работяг, смешной.

Изобиловала русским матом и тюремной феней. И по сути своей была жутко похабной.

Сюжет пьесы сводился к тому, что младший в семье пацан, Ваня, в первый раз попал на зону. Там он научился "настоящей жизни" – сожительствовать с педиками, пить чифирь, играть в карты и т. д. и т. п. И вот, вернувшись в деревню, он стал своему не сидевшему деду преподавать этой жизни уроки, стал ему кем-то навроде учителя… Здесь, на мой взгляд, выразилась вся их философия. "Зона" – это "правильное" место пребывания, где все время и положено находиться простому нормальному по жизни пацану. А воля – это что-то вроде Сочи, что-то вроде временного краткосрочного отпуска… Вышел на волю, погулял месяца два, потом украл или убил кого – и снова домой, на зону.

Судили кстати, в Мартыновке часто. Выездным заседанием райсуда. Всегда в Доме культуры нефтяников. И я помню нескрываемую радость пацанов, получавших первый срок – они гордились, как если бы шли добровольцами на фронт или летели в космос.

Жаба, мой рабочий-монтажник, когда его судили в пятый раз, за какую-то ерундовую кражу, радовался и показывал нам из-за милицейского конвоя, что теперь попадает на "особо строгий" и как рецидивист будет носить полосатое. Радовался этому, как генеральским погонам. Что же до нравов… В Мартыновке они были, наверное, точной копией тех, что царят в лагерях. Помню, как Урч, мой рабочий, залез на дерево и каркал вороном – за флакон одеколона. Так его приятели развлекались.

Тот же Урч мне как-то признался, что никогда с женщиной близости не имел, зато "пидоров отодрал" – не меньше сотни. Или вот вам еще… Громила Шоферик, который в сорокоградусный мороз расстегивал ворот "куфайки" (так ему жарко!), носил кепаря и резиновые сапоги, приговаривая только: "Эх, топни, нога, да притопни друга", который нашего ЗИЛа заводил в мороз с "кривого стартера" одной левой рукой, да так, что машина качалась, будто под давлением урагана, – так вот этот Шоферик женился…

На второй день жена от него ушла. Оказывается, он, по своему тюремному разумению, женщин ласкал, как в тюрьме мужиков. Он еще и смеялся потом, рассказывая: "Она меня спрашивает: "Вова, ну кто я теперь после этого?", а я ей: "Пидараска ты теперь, вот ты кто".

Митрохин долго смеялся каким-то совершенно безумным пьяным смехом.

– А как ты все-таки обратно в Ленинград то выбрался? – спросил почти трезвый, так как его не забирало, Сухинин.

– А ведь Игорешка Пузачев меня вытащил, – икнув ответил Митрохин и совершенно осоловелым взглядом ничего не видящих бельм вперился в Сухинина, – Игорешка мой благодетель, всех он нас в люди вывел…

– А женился ты где? – спросил Сухинин, – ты Римму то свою откуда надыбал?

– Римму? – в пьяном непонимании переспросил Митрохин, – с Риммой меня тоже Пузачев познакомил.

– Вот как? Нигде без Пузачева!

Сухинин не помнил, какой это уже был стакан. Просто рассказчик вдруг закинул голову назад и весь какой-то совершенно неживой повис на стуле. Спортсменка-домработница тут же материализовалась и подсев под тяжелого Митрохина, как санитарка-звать Тамарка на фронте, потащила Митрохина в кулуары спален. Сухинин засобирался и набрав номер шофера Коли, велел подавать "пульман" к подъезду.

– Вы не останетесь? – с робкой улыбкой поинтересовалась вернувшаяся из кулуаров спортсменка-домработница, – а то ему (тут она мотнула в сторону спален своей кудрявой головкой), а то ему утром одному похмеляться скучно будет.

– А ты с ним похмелись, – посоветовал Сухинин, – и вообще, по женски береги его, ладно?

И Сухинин вдруг поймал себя на том, что этот его последний жест, когда он ущипнул спортсменку-домработницу за подбородок, совсем не свойственен ему.

– Вот что эмоциональное выздоровление со мной делает, – подумал он, надевая пальто.

– Передай Митрохину, что утром я уже в Тюмени, – сказал он и снова ущипнул спортсменку, на этот раз за другое место.

Здравствуй и прощай.

"С Алексеем отношения стали складываться как-то странно. Порой он меня просто пугает. Иной раз он каким то зверем становится, мне даже страшно. И прогнать его бы уже надо, но мне почему-то кажется, если это сделать резко, то он может просто убить.

Мне страшно.

А тут вдруг позвонил и говорит, давай поедем в Битцевский парк. Погулять".

"Я уже давно понял, что допрос в кабинете следователя никогда не кончается, и когда меня приводят назад в камеру, функцию следователя берет на себя смотрящий по хате. Пахана нашего кличут Чугуном. А Чугун он и есть Чугун. Никакого политеса, никакого притворства и никакой игры. Он мне напрямик говорит, – сознайся, что убил тех девок в Битцевском парке, или мы тебя тут в камере с пацанами медленно рвать на кусочки и крысам скармливать начнем"…

– Хочешь, я тебе про всех моих мужчин расскажу, как у меня с ними было? С подробностями! Хочешь?

На Веронику напал приступ пьяной бравады. Уже на регистрации она выглядела сильно осоловелой, видимо на вчерашние дрожжи, а потом, когда ждали посадки, Вероника еще приняла сто или все сто пятьдесят граммов коньяка на свою бритжит-бордоевскую грудь, когда Сухинин не успел приглядеть за ней в баре. А приглядывай-не приглядывай, неизвестно сколько она выпила, выходя в дамские комнаты! Кино про белокурую гитаристку из чикагского джаз-банда в исполнении Мерилин Монро для некоторых девочек бесследно не прошло, и они теперь научились прятать бутылочки в чулках или в колготках.