А им что бы ни делать – только бы ничего не делать!
Полдня перегораживали бульдозерами речку в двух местах. Потом полдня откачивали из образовавшегося водоема воду. Откачали – и "рабы" с гиком бросились на дно – рыбу собирать. Набрали два полных двадцатилитровых питьевых бака. Килограммов пятьдесят – не меньше. В основном щучек, окушков и вьюнов. Один бак они себе взяли, а другой – не менее двадцати кило – отдали мне… И я тогда впервые в жизни сварил себе в своем бараке тройную уху.
А в бараке моем текла и налаживалась жизнь. Прежде всего, мне как человеку не просто городскому, а в этом смысле – даже очень рафинированному, совершенно непостижимыми казались проблемы деревенского быта. Когда ко мне на третий день моего пребывания в Мартыновке пришли знакомиться местные пацаны (в этом ничего необычного для меня не было) и спросили, как я собираюсь зимовать без запасов, этим вопросом они меня откровенно озадачили. Я-то, наивный, думал, что в деревне можно, как в Питере, днем – в столовке, а вечером – в кафе… И что в любое время тут и булочная, и винный магазин… Насчет винного магазина, оно, конечно, здесь было организовано почти как в столицах – был даже армянский коньяк, правда, за год моего пребывания, кроме меня, его там никто ни разу не покупал, а вот насчет всего остального – тут были свои специфические особенности. Короче говоря, пацаны по-крестьянски рассудили, что надо мной необходимо взять шефство.
Шефство это было не бескорыстным. Вообще, все отношения в социуме основываются на принципе бартера. И пацанам, безусловно, со мной было интересно. Они потом так и говорили: "к тебе приходить, как в Америку приезжать". У меня они и на фотки разных ансамблей, развешенные по стенам, пялились. И "Дип Папл" с "Криденсами" последние записи слушали, да еще и с комментариями. И вообще – про жизнь питерскую, про самые ее обыденные вещи – про то, как там, в столицах, любят, развлекаются, едят и пьют, могли слушать часами. Причем это были самые нормальные деревенские хулиганы – всегда готовые подраться, да и кому шею свернуть. А у меня в бараке сидели, как зайчики, – внимали моему трепу, затаив дыхание. Я их, кстати говоря, приучил "Голос Америки" и Би-Би-Си слушать ночами.
Там-то, в Мартыновке, глушилки не работали – прием чистый шел. Но они до меня вообще политикой не интересовались, а через полгода общения превратились в законченных диссидентов. В том, надо полагать, проявилась моя миссионерская просветительская функция. Интеллигент в ссылке. Фюить. Пацаны свое шефство осуществляли добросовестно. Как-то вечером приехали ко мне на великах и заявили:
"Сегодня будем тебе картошку заготовлять". Я потом понял, что заготовлять, это тоже что и воровать, но только потом..Чуть стемнело – велики в руки и за большой местный магазин. Оказывается, там все воруют.У пацанов с собой были мешки. Все-то они предусмотрели! Мы их быстренько наполнили и через десять минут, перевесив поклажу через велосипедные рамы, возвращались домой с двумя центнерами потатов.
Ребята ликовали больше моего.
– Ну теперь не пропадешь, говорят. И они оказались правы. Сколько раз в сильный мороз, когда из дому не охота высовываться, или по выходным, когда местная столовка закрыта, я жарил на электроплитке этот картофан и тем был жив!
А вообще, уже на второй месяц пребывания за посещение моей обители я стал брать с пацанов что-то вроде таксы. Понемножку. Особенно любил я, когда подношение состояло из шмата домашнего сала с картошечкой шло – за милую душу и бутыли местной самогонки. Под сальце-шмальце оч-чень хорошо проскакивал. Однако поскольку в фирменном алкоголе и деньгах дефицита я не испытывал, самогонкой я не увлекался. Помню, как-то в сильнейший мороз пришли ко мне прихожане. В руках они минут тридцать несли бутылку самогонки. С порога налили в стаканы – выпили.
И… Прощай, голос! Самогонка-то была с мороза все минус тридцать! Я две недели ни единого членораздельного звука не в силах был издать. А вообще, в этой самой "фюить" были и счастливые моменты.
Бывало, идешь к знакомому пейзанину "в байню". Мороз – все сорок градусов. Небо…
Такого неба ни в одном городе не бывает. Звезды светят так, что без луны вокруг все видно. Снег под валенками хрустит… Дымок из труб вертикальными струйками – и не шелохнуться даже… А "в байне" жар невыносимый. Распарят тебя, веничком отхлещут, в снегу потом поваляют, снова попарят…
А потом в балок и к столу. А там – настоящим ухватом из настоящей русской печи достают чугун щей с телятиной! А к ним – пирог с картошкой. И самогоночку наливают. Вот так.
Митрохин совсем разомлел. Сидел, весь такой улыбчивый, весь такой погруженный в воду своей молодости…
– А как было с личной жизнью? – спросил Пузачев.
– Что касается жизни личной, то ее у меня в Мартыновке не было, – вздохнул Митрохин, – местные – не дураки. Девки все, что покрасивее, были при парнях. А отбивать у кого – надо было сразу или жениться, что в мои планы совершенно не входило, или ехать в Тюмень "скорой помощью" с порезанным животом.
Как мой Генка Петров. Генка сам вообще-то был не из Питера, а из Гатчины. Но у местных почитался как столичная "штучка". Он быстро заклеил на танцах какую-то местную шалаву, которая, может, и мечтала свинтить с Гешей из Мартыновки, а может и нет… Но только на третий после танцев день пришли к нам в барак местные… Не мои прихожане – из другой группировки. Тоже крутые. Геша со своей кралей как раз в соседней комнате любовью занимались. Девица, как мне рассказывали потом, рыбкой выпрыгнула в форточку, но ее все равно после порезали, а Гешу долго били головой об угол кирпичной печки-голландки, да так, что некоторые кирпичи потом шататься стали. Такие в Мартыновке были нравы.
Зато личная жизнь была у моего начальника – Николая Ивановича. Коли-Вани, как звали его местные. До меня на должности строительного мастера работала юная выпускница Ростовского института Люда Махонина. Я ее не видал, но пезане и "рабы" утверждали, что была она чуть ли не красавицей. Хотя, чтобы угодить на их вкус, женщина, в моем понятии, должна быть совершенно непривлекательной. Они ведь любят толстозадых, с большой грудью – это для них самый смак! Но, впрочем, я ее не видел и поэтому не стану фантазировать.
Коля-Ваня в свои пятьдесят пять был еще мужичок – хоть куда! Все-таки в отцов наших здоровьица природа заложила побольше… И не помогают нам ни новейшие лекарства, ни так называемый "здоровый образ жизни". Николай Иваныч, как я уже рассказывал, мог бухать пять дней кряду, курил, жрал в простой столовке – что подадут, и при этом не просто оставался в живых, но еще и за девочками бегал.
Махонину эту он сделал своей любовницей. Ну она не совсем дура была – при такой разнице в возрасте знала, как себя вести… Пезане и "рабы" говорили, что за год он всю ее в золото упаковал, начиная от колец с брюликами и кончая сережками и кулонами с цепочками. Это теперь золото дешевое. А тогда, в брежневские годы, колечко стоило месячную зарплату, да и достать его было не так-то просто – в ювелирных магазинах полки-то пустые были! Где Коля-Ваня деньги брал – дело понятное. Он как я – ушами не хлопал! Работяги еще рассказывали, что стройматериалы на стройке пропадали целыми вагонами, не доходя до места. Так, к примеру, плитка на стройплощадку нашу так и не попала – мы потом мостили конуса монолитным бетоном. Зато нашу плиточку после видели во дворах начальства – ею были вымощены и въезды в личные гаражи, и садовые дорожки. Коля-Ваня мне, кстати говоря, всегда говорил назидательно: "Зарплату отдавай жене до копейки, и премию тоже". Думаю, слова у него с делом не расходились.
Однако Махонина одним золотишком не удовлетворилась. Коле-Ване было поставлено условие: хочешь трахаться – готовь ходатайство о досрочном окончании срока отработки молодой специалистки. Коля слово свое сдержал. Отпустил Махонину на год раньше положенного. Правда, Люська толстая рассказывала, что плакал… Ревел белугой. У меня таких адвантажей как у предшественницы моей, не было. Так что приходилось искать к окончанию "фюить" другие пути. А особенно забавляли и одновременно удручали меня – праздники. Как я уже говорил вам, пезане местные в большинстве своем имели криминальный генезис. Я только на стройку приехал, ко мне вдруг подскакивает один такой шустрый по кличке Пирожок: "Дай, начальник, семьдесят копеек на одеколон!" Я дал. Так он в благодарность пообещал за меня "заступаться":
