К. уже хорошо изучил художника и потому не стал ни спорить, ни задавать дальнейших вопросов, а кивнул и принял услышанное к сведению. В последнее время ему нередко казалось, что по части издевательств Титорелли – полноценная замена адвокату. Отличий было лишь три: К. меньше зависел от Титорелли и мог в любой момент от него отделаться; Титорелли больше делился информацией, или, вернее сказать, разбалтывал ее, пусть и не так щедро, как раньше; наконец, К. и сам мог над ним издеваться.

Вот и сейчас, говоря о том здании, он делал вид, будто что-то скрывает от Титорелли: например, то, что он установил с расположенным там учреждением некие отношения, но что они еще недостаточно далеко зашли, чтобы без опаски говорить о них открыто; когда же Титорелли попытался его разговорить, К. внезапно замолк и еще долго не возвращался к теме. Его радовали такие маленькие победы, ему казалось, что теперь он лучше понимает людей, вращающихся в судебных кругах: да, его способность издеваться еще не означала, что он взял над ними верх, но все же он теперь мог играть с ними и чуть ли не бунтовать, мог в какие-то мгновения увидеть то, что видели и они со своей низшей ступени в судебной иерархии. А если он в конце концов проиграет – ну так что же? Ведь и тогда все равно остается возможность спасения – просочиться в ряды этих людей, и если они из-за своего низкого положения или по каким-то другим причинам не могут помочь ему с процессом, то хотя бы могут принять как своего и спрятать, – да, если все хорошенько продумать и потихоньку исполнить, они не откажут ему в этой услуге, особенно Титорелли, чьим близким знакомым и благодетелем он теперь стал.

Такие вот надежды и питали К.: пусть не ежедневно – в целом он все еще старался замечать и принимать всерьез всяческие препятствия, – но иногда, особенно разбитый усталостью после работы, он находил утешение в мельчайших и все же значительных для него событиях дня. Обычно в таких случаях он лежал на диване в своем кабинете – теперь он не мог уйти отсюда, не отдохнув часок на диване, – и словно нанизывал на нитку одно наблюдение за другим. В полусне перед его мысленным взором проходили не только личности, прямо связанные с судом, ему мерещилось, что он – единственный обвиняемый, а все вокруг – чиновники и юристы в коридорах суда, и даже самые глупые ходят насупившись, выпятив губу и придав взгляду такое выражение, будто размышляют о судьбах мира. Отдельную группу составляли жильцы г-жи Грубах. Сомкнув головы и разинув рты, они играли роль обвиняющего хора. Со многими из них К. был незнаком – происходящее в пансионе давно стало ему совершенно безразлично. Все эти чужие лица мешали ему сблизиться с группой, что было иногда необходимо, чтобы разыскать в ней г-жу Бюрстнер. Только он начинал присматриваться, как вдруг натыкался на совершенно чужие глаза и вынужденно отворачивался. Он не находил г-жу Бюрстнер, но снова начинал вглядываться, чтобы избежать ошибки, – и видел: вон она, в самом центре группы, положила руки на плечи стоящих по обе стороны мужчин. Это его не волновало – он искал ее лишь ради полноты и реалистичности картины и потому довольствовался лишь первым беглым взглядом на нее; к тому же в этом зрелище не было ничего нового – ему лишь вспоминалась фотография с пляжа, увиденная в комнате г-жи Бюрстнер. Увидев ее, он всегда спешил прочь от группы, и хотя потом часто проходил мимо, но уже в спешке, широко шагая по судебным коридорам. Здесь он отлично знал все помещения, даже неизвестные ходы, в которых он точно никогда не бывал, казались знакомыми, словно он жил здесь с незапамятных времен, а когда за дверью зала вдруг обнаруживалась винтовая лестница, его подошвы бойко стучали по ней, словно он со всей тщательностью изучал маршрут, который ему предстояло когда-нибудь пройти без подготовки. Подробности врезались ему в мозг с болезненной ясностью. По приемной, к примеру, расхаживал иностранец, одетый тореадором, с осиной талией, в тесной короткой курточке из грубого желтоватого кружева. Он шагал и шагал, не останавливаясь ни на мгновение и не мешая К. рассматривать его долго, неотрывно. Ссутулившись и глядя во все глаза, К. обошел его. Он изучил рисунок кружева, подметил, где не хватает нитки в бахроме, какие на курточке образуются складки, и все не мог насмотреться. Или, вернее, давно насмотрелся, а еще вернее – никогда и не хотел всматриваться, но никак не мог оторваться. «Вот это маскарад, у нас такого не увидишь!» – думал он, еще сильнее тараща глаза. Так и следил за иностранцем, пока не переворачивался на диване и не вжимался лицом в кожаную обивку. Так он чувствовал себя в безопасности и мог строить планы. Он обдумывал, просчитывал – но не знал, что именно обдумывает и просчитывает.

Так он лежал долго – и уже по-настоящему успокаивался. Поток мыслей не прекращался, но уже в темноте и без помех. Больше всего ему нравилось представлять себе Титорелли. Художник сидел в кресле, К. стоял перед ним на коленях, гладил ему руки и всячески его умасливал. Титорелли знал, чего добивается К., но притворялся, что не знает, чтобы его помучить. Но К. знал, что все у него получится, потому что Титорелли человек легкомысленный, податливый и не слишком совестливый, – непонятно, как вообще суд с таким связался. К. чувствовал: если где и возможен прорыв, то именно здесь. Его не сбивала с толку бесстыдная, устремленная в пустоту ухмылка Титорелли, он настаивал на своей просьбе и гладил Титорелли уже по щекам. Он не то чтобы очень старался, он был почти расслаблен и, уверенный в успехе, растягивал удовольствие. Вот как это просто – перехитрить суд! Словно повинуясь закону природы, Титорелли наконец нагнулся к нему и медленно, благосклонно прикрыл глаза, показывая, что готов исполнить просьбу, и крепко пожал К. руку. К. поднялся на ноги, ему, конечно, хотелось немного отпраздновать, но Титорелли было не до увеселений – он приобнял К. и бегом потащил за собой. Вскоре они оказались в здании суда и побежали по лестнице, но не просто вверх – а то вверх, то вниз, скользя, как легкие лодочки по воде. Глядя под ноги, К. пришел к заключению, что такое красивое движение было бы непредставимо в его прежней, низменной жизни, и тут над его склоненной головой произошла метаморфоза. Свет, падавший до этого сзади, вдруг ослепительно засиял впереди. К. посмотрел вверх, Титорелли кивнул ему и развернул его в другую сторону. К. снова оказался в коридоре суда, но все здесь было мирно и просто, без режущих глаз деталей. К. охватил все одним взглядом, освободился от Титорелли и пошел своей дорогой. На нем было новое одеяние – темное и длинное одеяние, тяжелое, теплое и уютное. Он знал, что с ним случилось, но был так счастлив, что не хотел себе в этом признаться. В углу какого-то коридора, где вдоль одной стены были распахнуты большие окна, он нашел сваленную в кучу прежнюю свою одежду – черный пиджак, брюки в контрастную полоску и сверху рубашку с колышущимися на ветру рукавами.

Конец

Вечером перед тридцать первым днем рождения К. – было около девяти, тихое время на улицах города – в его квартиру явились два господина. Бледные, с одутловатыми лицами, в длинных сюртуках и сурово надвинутых на лбы цилиндрах. Перед входной дверью между ними произошел небольшой обмен любезностями – кому входить первым; у двери в комнату К. любезности повторились и даже умножились. К., не будучи предупрежден о визите, все равно сидел, одетый в черное, в кресле рядом с дверью и медленно натягивал новые, плотно облегающие перчатки, словно предчувствуя приход гостей.

Он тут же встал и с любопытством посмотрел на них.

– Вы ведь по мою душу? – спросил он.

Визитеры кивнули, и один указал на другого рукой, в которой держал цилиндр. Не такие гости должны были явиться, подумалось К. Он подошел к окну – снова взглянуть на темную улицу. Окна на другой стороне были по большей части темны, а многие и занавешены. В освещенном зарешеченном окне на нижнем этаже двое совсем маленьких детей играли в ладушки, не умея еще слезть со своих стульчиков.