«Прислали за мной каких-то старых актеров из массовки, – подумал К. и оглянулся, чтобы еще раз в этом убедиться. – Хотят со мной разделаться, не сильно потратившись». Он вдруг резко развернулся к ним и спросил:

– Вы из какого театра?

– Театра? – один из визитеров – у него дергались уголки рта – недоуменно повернулся к другому, а тот напрягся, словно немой, силящийся выдавить из себя слова.

– Вы явно не готовились отвечать на вопросы, – сказал К. и пошел за шляпой.

Уже на лестнице визитеры хотели было схватить его, но К. сказал:

– Давайте на улице, я же не болен.

Они все же взяли его в тиски перед самой дверью. Так крепко его держали впервые. Плотно стиснув К. плечами, они, не сгибая локтей, прижали его руки к бокам, а кисти сдавили каким-то особым, натренированным захватом, исключавшим всякое сопротивление. Зажатый между ними, К. шел, вытянувшись по струнке. Втроем они составляли единое целое: если бы кто-нибудь сбил с ног одного, повалились бы все трое. Разве что неодушевленные предметы могут так сливаться воедино.

Проходя под фонарями, К. пытался, хоть это было и непросто в таких тисках, получше рассмотреть своих конвоиров: в полутемной комнате ему это толком не удалось. Теноры, не иначе, догадался он по тяжелым двойным подбородкам. И с отвращением приметил, какие у них чисто умытые лица. Он так и видел заботливую руку, тщательно протирающую уголки глаз, смахивающую влагу с верхней губы, выскребающую складки под подбородком. Брови у них были словно наклеены и двигались вверх-вниз, не в такт шагам.

Рассмотрев их, К. остановился, так что остановились и они – на краю безлюдного сквера.

– Ну почему прислали именно вас! – скорее воскликнул, чем спросил он.

Конвоиры, казалось, не знали ответа, они просто ждали, опустив свободные руки, как санитары ждут, чтобы пациент успокоился.

– Дальше не пойду, – наудачу сказал К.

На это конвоирам отвечать не понадобилось – они лишь, не ослабляя хватки, попытались сдвинуть К. с места. Он сопротивлялся. «Ни к чему больше экономить силы, лягу тут костьми, – подумал он. Ему представилась муха, пытающаяся ценой оторванных лапок отцепиться от клейкой бумаги. – Да, этим господам придется непросто».

Тут он увидел, как из расположенного под горкой переулка поднимается по лестнице в сквер г-жа Бюрстнер. Он не был уверен, что это она, хотя сходство казалось сильным. Впрочем, К. было все равно, действительно ли он видит именно г-жу Бюрстнер; он вдруг осознал всю бессмысленность сопротивления. Нет ничего героического в том, чтобы упираться, усложнять конвоирам работу, искать наслаждение в последних проблесках жизни. Он шагнул вперед, и часть того удовольствия, которое это доставило конвоирам, передалась и ему. Они не мешали ему задавать направление, а он шел следом за девушкой – не потому, что хотел догнать ее, и не ради возможности подольше на нее посмотреть, а чтобы не забыть то, что открылось ему при ее появлении. «Единственное, что я могу теперь сделать, – говорил он себе, в подтверждение своих мыслей шагая в ногу с конвоирами, – единственное, что я могу, – это сохранять до конца ясную голову. Вечно я хотел все взять в свои руки – ради чего, собственно? Это было неправильно, стоит ли сейчас показывать, что даже растянувшийся на год процесс ничему меня не научил? Стоит ли выставлять напоказ свою непонятливость? Стоит ли давать повод для упреков, что в начале процесса я хотел его закончить, а в конце – начать его снова? Не хочу, чтобы обо мне так говорили. Я благодарен за то, что на этом пути приставлены ко мне эти два полунемых тупицы и что у меня есть возможность сказать нечто важное себе самому».

Тем временем девушка свернула в переулок, но К. уже мог без нее обойтись, а потому сдался на милость конвоиров. В полном согласии троица вступила на освещенный луной мост. Каждое движение К. конвоиры теперь с готовностью повторяли, а когда он чуть повернулся к перилам, повернулись с ним и они – как единое целое. Сверкая и дрожа в лунном свете, вода огибала островок, окутанный пышной зеленью деревьев и кустов. Вдоль посыпанных гравием тропинок, невидимых сейчас с моста, прятались скамейки, на которых К. раньше любил понежиться летом.

– Да я ведь не хотел останавливаться, – сказал он конвоирам, пристыженный их деликатностью.

Ему показалось, что один из них за его спиной тихо упрекнул другого за недоразумение с остановкой, и они двинулись дальше.

Они шли в гору переулками, по которым прохаживались – то вдалеке, то совсем близко – полицейские. Один, с пышными усами, положил руку на эфес доверенной ему государством сабли и, казалось, нарочно подошел поближе к их довольно подозрительной компании.

– Государство предлагает мне помощь, – прошептал К. на ухо одному из конвоиров. – Как будто процесс прошел за пределами государственной юрисдикции.

Может, еще придется этих господ защищать от государства, подумал он.

Конвоиры споткнулись, полицейский, казалось, собрался открыть рот, но тут К. с силой потащили дальше. Несколько раз он осторожно оборачивался, чтобы посмотреть, не идет ли полицейский за ними. Но когда они свернули за угол, К. пустился бежать, так что конвоиры вынуждены были тоже, несмотря на одышку, перейти на бег. Так они вскоре оказались за городской чертой. С этой стороны за городом почти без перехода начинались поля. Рядом с одним из последних городских домов обнаружился небольшой карьер, пустынный и заброшенный. Здесь конвоиры остановились – потому ли, что с самого начала путь их лежал сюда, потому ли, что слишком устали, чтобы бежать дальше. К. отпустили, и он молча ждал, пока они, сняв цилиндры и вытирая вспотевшие лбы платками, осматривались в карьере. Кругом разливался лунный свет с природным спокойствием, не свойственным никакому другому свету.

После обмена любезностями о том, кому выполнять следующее задание, – похоже, они получили одно на двоих, – один из конвоиров подошел к К. и снял с него пиджак, жилет и, наконец, рубашку. К. непроизвольно содрогнулся, и конвоир успокаивающе похлопал его по спине. Затем аккуратно сложил одежду, словно она должна была еще понадобиться, пусть и не прямо сейчас. Чтобы К. не стоял неподвижно на ночном холоде, конвоир взял его под руку и прошелся с ним взад-вперед, пока второй осматривал карьер в поисках подходящего места. Найдя, махнул рукой, и другой конвоир подвел к нему К. У самой стены карьера лежал отколотый камень. Конвоиры усадили К. на землю, прислонили к камню, а голову закинули назад. Хотя они очень старались, а К. им совсем не препятствовал, поза получилась неестественной и подозрительной, так что один конвоир попросил другого не вмешиваться и сам занялся делом. Но и так вышло не лучше. Наконец они оставили К. не в самой лучшей позе из тех, что перепробовали. Один из конвоиров распахнул сюртук и вынул из ножен, висевших на застегнутом поверх жилета ремне, длинный, тонкий, заточенный с обеих сторон мясницкий нож, поднял его к свету и попробовал лезвие пальцем. Снова начались отвратительные любезности – первый передал нож второму через голову К., тот, тоже через голову К., вернул.

К. понял со всей ясностью, что его обязанность – самому схватить нож, проплывающий у него над головой от одного конвоира к другому, и вонзить в себя. Но вместо этого он вертел свободной пока головой, оглядываясь по сторонам. Он не мог себя заставить сделать за чиновников всю работу; пусть за эту последнюю ошибку отвечает тот, кто лишил его необходимых сил. Его взгляд остановился на верхнем этаже дома над карьером. Мигнул свет, распахнулись оконные створки, какой-то худой, слабый человек там, вдали, в высоте, высунулся далеко из окна и еще вытянул перед собой руки. Кто он? Друг? Добрый человек? Участвует в действе? Предлагает помощь? Он один? Или, может быть, все заодно? Можно ли еще помочь? Найти возражения, о которых забыли? Ведь наверняка они есть! Пусть логика несокрушима, но человеку, который хочет жить, не может противостоять и она. Где здесь судья? Ведь он ни разу его не видел! Где высший суд, до которого он так и не дошел? Я^[2] поднял руки вверх и расставил пальцы.