Блок растерянно теребил пальцами шерстинки мехового прикроватного коврика. Слова судьи так его напугали, что он даже перестал пресмыкаться перед адвокатом: он, похоже, погрузился в себя, пытаясь рассмотреть сказанное судьей со всех возможных сторон.

– Блок, – предупреждающе сказала Лени и дернула его за шиворот. – Оставь шкуру в покое и слушай, что говорит адвокат.

Поездка к матери

Однажды за обедом К. вдруг пришло в голову, что надо бы навестить мать. Весна уже заканчивалась, а с ней подходил к завершению и третий год с тех пор, как он видел ее в последний раз. Она тогда просила, чтобы он приехал к ней на свой день рождения, и он, несмотря на множество препятствий, согласился выполнить эту просьбу и даже обещал проводить у нее каждый день рождения. С тех пор он уже дважды нарушил обещание. Так что теперь он собрался ехать, не дожидаясь праздника, хотя до него и оставалось всего две недели.

Для столь спешной поездки на самом-то деле не было особых причин – напротив, от кузена, владевшего торговой фирмой в городке, где жила мать, и распоряжавшегося деньгами, которые К. ей посылал, приходили в последнее время более обнадеживающие новости, чем раньше. Зрение матери постепенно ухудшалось, но об этом врачи предупреждали К. еще несколько лет назад, а в остальном ее здоровье укрепилось, всякие возрастные болячки даже пошли на убыль – по крайней мере, она стала меньше жаловаться. По мнению кузена, дело было в том, что в последние годы – К. и сам в прошлый приезд заметил с некоторым неудовольствием кое-какие признаки – она сделалась чрезвычайно набожной. В письме К. кузен весьма ярко описал, как старушка, раньше едва волочившая ноги, теперь бодро шагает с ним под руку в церковь по воскресеньям. А кузену можно было доверять: он был человек мнительный и склонный преувеличивать в своих отчетах скорее дурное, чем хорошее.

Так или иначе, К. решил ехать теперь же; в последнее время, среди прочих неприятных изменений, он обнаружил в себе какую-то плаксивую слабость, а с ней – и неспособность сопротивляться собственным желаниям. По крайней мере в этом случае новый недостаток подталкивал его в правильную сторону.

Он подошел к окну, чтобы немного собраться с мыслями, приказал убрать тарелки, отправил клерка к г-же Грубах, чтобы уведомить ее об отъезде и забрать саквояж, в который г-жа Грубах сложит, что сочтет необходимым, а затем отдал поручения г-ну Кюне на время своего отсутствия. На этот раз его почти не злила дурная манера, которую его заместитель завел в последнее время, – выслушивать указания, глядя в сторону, словно он и так знал, что делать, и терпел инструктаж лишь как некий ритуал. Напоследок К. отправился к директору. Когда он попросил двухдневный отпуск, чтобы съездить к матери, директор, конечно, осведомился, не больна ли она.

– Нет, – ответил К. и не стал пускаться ни в какие объяснения.

Он стоял посреди кабинета, заложив руки за спину, и морщил лоб в раздумьях. Не слишком ли скоропалительно он собрался ехать? Не лучше ли будет остаться? Зачем он едет – не из чистой ли сентиментальности? И не будет ли эта сентиментальность стоить ему чего-то важного, не упустит ли он какую-то возможность или зацепку, которая может представиться в любой день, в любую минуту: уже несколько недель, как процесс, кажется, затих и ничего внятного о нем не слышно? Да и не напугает ли он старушку, сам того не желая? Сейчас ведь многое происходит помимо его воли. К тому же мать его даже не звала. Раньше ее настойчивые приглашения постоянно повторялись в письмах кузена, но уже давно прекратились.

Конечно, не из-за матери собрался он в дорогу. Но если дело в каких-то надеждах, которые испытывает он сам, тогда он набитый дурак и, добравшись до места, заплатит за свою глупость кромешным отчаянием.

Но все эти сомнения были какие-то чужие – их будто внушал ему некто посторонний; так что К., словно пробудившись, остался при своем решении ехать. Директор тем временем – может быть, по случайному совпадению или, скорее, из особой деликатности – склонился над газетой. Наконец он поднялся и протянул К. руку и пожелал, не задавая больше никаких вопросов, счастливого пути.

Расхаживая взад-вперед по своему кабинету, К. дожидался клерка. Почти не тратя слов, он отбился от заместителя директора, который несколько раз зашел к нему, чтобы расспросить о причинах отъезда. Получив наконец-то в руки саквояж, он поспешил к заранее заказанному авто. Он был уже на лестнице, когда в самый последний момент на верхней ступеньке появился служащий Куллих с незаконченным письмом в руке, желая спросить у К. совета. К. отмахнулся, но белобрысый, большеголовый Куллих был непонятлив, неверно истолковал его жест и, размахивая бумагой, пустился опасными для жизни прыжками. Это так разозлило К., что, когда Куллих нагнал его на крыльце, он выхватил у него письмо и разорвал.

К. развернулся и уселся в машину, а Куллих все стоял на том же месте, все еще, похоже, не понимая, в чем ошибся, и провожал глазами отъезжающий автомобиль. Рядом с ним швейцар надвинул поглубже на уши фуражку. К. все еще занимал в банке одну из самых важных должностей, что бы он сам по этому поводу ни думал, и швейцар мог это подтвердить. А уж мать, невзирая на все возражения, и вовсе уже много лет считала его директором банка. Как бы ни пошатнулось его положение, в ее глазах он упасть не мог. Возможно, это даже был хороший знак, что перед самым отъездом он позволил себе выхватить из рук у служащего, причем связанного с судом, его письмо, разорвать в клочья и даже не извиниться. Но чего ему на самом деле хотелось, так это влепить Куллиху две звонкие пощечины – его бледные, круглые щечки так и напрашивались на это.

Да и нет ничего плохого в том, чтобы ненавидеть Куллиха, и не только его, но и Рабенштайнера с Каминером. Он подумал, что уже давно их ненавидит, их появление в комнате г-жи Бюрстнер лишь напомнило ему о застарелой ненависти. В последнее время эта ненависть его мучила, потому что он никак не мог ее насытить: слишком трудно досадить им, ведь они занимали совсем мелкие должности, эти посредственности, способные продвигаться лишь благодаря стажу, да и то медленнее остальных. Из-за этого было почти невозможно ставить им палки в колеса – тупость Куллиха, лень Рабенштайнера и отвратительное подхалимство Каминера были хуже любых рукотворных препятствий. Единственное, чем можно было им навредить, – это добиться их увольнения. Для К. это было нетрудно, достаточно было сказать пару слов директору. К., однако, остерегался. Возможно, он решился бы, если бы за троицу вступился заместитель директора, тайно или явно приветствовавший все, что не нравилось К. Но вот странное дело: в данном случае заместитель директора был согласен с К. Он и сам не раз подговаривал директора уволить кого-нибудь из троих.

Здание

Без какой-либо определенной цели К. закинул удочку, чтобы выяснить адрес учреждения, откуда исходило заявление, положившее начало его делу. Это оказалось нетрудно: стоило ему задать вопрос, как и Титорелли, и Вольфхарт^[1] тут же назвали улицу и номер дома. Титорелли сопроводил эту информацию улыбкой, которой всегда встречал планы К., не представленные ему заранее на рассмотрение, и замечанием, что толку от этого учреждения вовсе никакого: оно лишь облекает в слова чужие поручения и занимается внешними связями прокуратуры, недоступной для фигурантов. Если человек чего-то хочет от прокуратуры – а хотят, конечно, многие, пусть высказывать такие желания и не всегда разумно, – то следует обратиться в названное нижестоящее учреждение, однако ни получить доступ в саму прокуратуру, ни передать туда свой запрос таким образом не удастся.