– Что ж, иногда такие неофициальные позиции дают больше влияния, чем официальные.

– Это как раз мой случай, – кивнул художник, нахмурив брови. – Я вчера разговаривал с фабрикантом о вашем деле, он спрашивал меня, не хочу ли я вам помочь, и я ответил – пусть зайдет. Рад видеть вас здесь так скоро. Похоже, вы очень беспокоитесь, что, конечно, совсем меня не удивляет. Не хотите ли снять пальто?

Хотя К. совсем не собирался оставаться надолго, это предложение художника пришлось кстати. В каморке становилось все тяжелее дышать, и он дивился, почему здесь так душно, хотя чугунная печурка в углу явно не топится. Пока он стаскивал пальто и уж заодно расстегивал пиджак, художник сказал извиняющимся тоном:

– Не переношу холода. Тут жарковато, верно? В этом смысле комната очень удачно расположена. К тому же я зимой не проветриваю.

К. ничего на это не сказал, хотя неуютно ему было не из-за жары, а из-за спертого воздуха: дышать было почти невозможно, комнату и вправду, похоже, очень давно не проветривали. Стало еще неуютнее, когда художник попросил К. пересесть на кровать, а сам уселся в единственное в комнате кресло перед мольбертом. Неправильно поняв, почему К. примостился на краешке кровати, он стал уговаривать его устраиваться поудобнее, а потом, поскольку К. колебался, сам подошел к нему и заставил угнездиться поглубже среди перин и подушек. Затем он вернулся к мольберту и задал первый вопрос по делу, от которого К. забыл обо всем остальном.

– Вы невиновны? – спросил он.

– Да, – сказал К.

Отвечать на этот вопрос ему было приятно – в первую очередь потому, что его задавало частное лицо и, следовательно, никакой ответственности на К. не лежало. Никто еще не спрашивал его об этом столь прямо. Чтобы растянуть удовольствие, К. добавил:

– Я совершенно невиновен.

– Вот как, – сказал художник, опустил голову и, казалось, задумался. Вдруг он снова поднял голову и сказал: – Если вы невиновны, то, значит, дело совсем не сложное.

К. нахмурился. Доверенное лицо суда, а рассуждает как наивное дитя.

– Моя невиновность совершенно не упрощает дела, – сказал К. Несмотря ни на что, он вдруг усмехнулся и покачал головой. – В нем полно тонкостей, и суд в них путается. А в итоге он раздувает несуществующее и делает вывод о какой-то ужасной виновности.

– Да, да, конечно, – сказал художник, словно К. от нечего делать сбил его с мысли. – Но вы все-таки невиновны?

– Ну да, – сказал К.

– Это главное, – сказал художник.

Ему были ни к чему любые дополнительные доводы – то ли в силу убежденности, то ли из-за равнодушия. Именно это К. и хотел прояснить, а потому сказал:

– Вы, конечно же, знаете суд гораздо лучше меня; я-то слышал о нем лишь краем уха, пусть и от совершенно разных людей. Но все сходятся на том, что обвинения просто так не выдвигаются и что суд, выдвигая обвинения, твердо убежден в виновности обвиняемого и в этом убеждении его трудно поколебать.

– Трудно? – переспросил художник и махнул рукой. – Да суд невозможно поколебать. Если бы я написал всех судей рядышком на одном холсте, вы могли бы защищать себя перед этим холстом даже с большим успехом, чем перед настоящим судом.

– Да, – сказал К. себе под нос и забыл, что собирался лишь расспросить художника.

Из-за двери снова раздался девичий голос:

– Титорелли, а он скоро уйдет?

– Молчи! – крикнул художник в сторону двери. – Вы что, не понимаете, что у меня с этим господином разговор?

Но девочка на этом не успокоилась, а спросила:

– Будешь его рисовать?

А когда художник не ответил, добавила:

– Пожалуйста, не рисуй его, он такой уродливый.

Последовала какофония непонятных, но явно солидарных выкриков. Художник подскочил к двери, слегка приоткрыл ее – в щель стали видны молитвенно сложенные девичьи руки – и сказал:

– Не замолчите сейчас же – с лестницы спущу. Сидите тут на ступеньках и ведите себя смирно.

Видимо, они не сразу послушались, так что ему пришлось скомандовать:

– А ну-ка сели на ступеньки!

Только тогда наступила тишина.

– Прошу прощения, – сказал художник, вернувшись в комнату.

К. лишь на мгновение обернулся к двери, полностью предоставив художнику решать, защищать ли его, и если да, то как. Поэтому он почти не шелохнулся, когда художник наклонился к нему и прошептал на ухо, чтобы снаружи никто не услышал:

– Эти девчонки – тоже из суда.

– Как вы сказали? – К. снизу вверх посмотрел на художника.

Тот уселся в кресло и объяснил полушутливо:

– Да здесь все принадлежит суду.

– Что-то я не заметил, – резко сказал К.

Такое обобщение сняло тревогу, вызванную словами художника о девочках. Но К. еще некоторое время смотрел на дверь, за которой девочки теперь тихо сидели на лестнице. Только одна просунула соломинку в щель между досками и медленно водила ею туда-сюда.

– Похоже, вы пока ничего не поняли про суд, – сказал художник. Он расселся в кресле, широко расставив ноги и постукивая пятками по полу. – Но раз вы невиновны, это вам и ни к чему. Я вас сам вытащу.

– Как же вы это сделаете? – спросил К. – Вы же только что сами сказали, что никакие свидетельства на суд совершенно не действуют.

– Не действуют свидетельства, представленные в суд, – сказал художник и поднял указательный палец, словно К. упустил из виду какую-то важную тонкость. – Другое дело – то, что можно попытаться сделать непублично, в совещательной комнате, в кулуарах или здесь, в мастерской.

Теперь К. был более готов поверить словам художника, чем раньше, – они не расходились с тем, что он слышал и от других. Больше того, они пробуждали надежду. Если на решения судей, как утверждал адвокат, было настолько легко повлиять с помощью личных связей, то связи художника с тщеславными судьями были особенно важны, и уж точно недооценивать их не стоило. Значит, художник был важным пополнением армии помощников, постепенно собиравшейся вокруг К. Когда-то он славился в банке организаторскими способностями и теперь, оставшись без поддержки, получил хорошую возможность проверить себя в деле вне банковских стен.

Художник заметил, как подействовали его слова на К., и сказал с некоторой робостью в голосе:

– Вы замечаете, что я говорю почти как юрист? Это постоянное общение с господами из суда накладывает свой отпечаток. Это мне, конечно, очень выгодно, только вот творческий размах по большей части теряется.

– Как вам удалось свести знакомство с судьями? – К. хотел вызвать у художника доверие, прежде чем положиться на его помощь.

– Очень просто, – сказал художник. – Я это знакомство унаследовал. Еще мой отец был судебным рисовальщиком. Это место всегда наследуется. Новые люди тут не нужны. В изображении разных чинов есть столько тонкостей и, главное, столько секретных правил, что все они известны только небольшому числу избранных семей. Вот в том ящике, например, хранятся записи моего отца, которые я никому не показываю. Лишь тот, кто с ними знаком, способен писать судей. Но даже если я их потеряю, я держу в голове столько условий, что никто не сможет претендовать на мое место. Ведь каждого судью следует писать только так, как писали великих судей прошлого, а это могу только я.

– Вам можно позавидовать, – сказал К., думая о своей должности в банке. – То есть ваше положение непоколебимо?

– Именно так, непоколебимо, – сказал художник и гордо расправил плечи. – Потому-то я изредка и позволяю себе помочь какому-нибудь бедняге с процессом.

– И как вы это делаете? – спросил К., словно это не его художник только что назвал беднягой.

Художник, однако, не давал сбить себя с мысли и продолжал:

– В вашем случае, к примеру, поскольку вы совершенно невиновны, я бы предпринял следующее…

Постоянные упоминания о его невиновности уже надоели К. Ему начинало казаться, что этими замечаниями художник делает успешный исход процесса непременным условием своей помощи, отчего возникает внутреннее противоречие. Однако, несмотря на эти сомнения, К. сдерживался и не перебивал художника. Отказываться от его помощи он не хотел и уже решил ее принять – ведь она казалась ему ничуть не более сомнительной, чем помощь адвоката. К. даже отдавал ей предпочтение: ведь она была предложена более открыто и, пожалуй, к ней не прилагалось никакого вреда.