– Ох уж эти мартышки, – сказал художник, тщетно пытаясь застегнуть ночную сорочку у горла. Он был босиком и успел лишь натянуть желтоватые и широкие холщовые штаны, державшиеся на тонком ремешке, длинный конец которого не был закреплен и болтался. – Эти мартышки вечно меня донимают, – продолжал он, перестав возиться с рубашкой, на которой как раз оторвалась верхняя пуговица, и подтаскивая кресло, чтобы уговорить К. присесть.

– Однажды нарисовал одну их них – сегодня ее тут даже нет – и с тех пор они все до единой бегают за мной. Когда я дома, заходят, если я им разрешаю, но если меня нет, обязательно хоть одна да торчит в квартире. Сделали себе ключ от двери и передают между собой. Вы даже не представляете, как они надоели. Прихожу я, к примеру, с дамой, которую собираюсь писать, открываю дверь своим ключом и застаю ту горбатую – сидит тут за столиком и красит себе губы кистью, а ее младшие братья и сестры, за которыми она должна присматривать, бегают по комнате и разносят грязь. Или, бывает, прихожу – как раз вчера так вышло – поздно вечером, вы уж извините и за мой внешний вид, и за беспорядок, – так вот, прихожу я домой поздно вечером и хочу лечь в постель, как вдруг кто-то щиплет меня за ногу! Заглядываю под кровать и нахожу там одну такую. И чего они ко мне лезут, ума не приложу – я их не приманиваю, вы только что это могли заметить. Работать они, конечно, мешают. Если бы эту мастерскую не предоставляли мне бесплатно, я бы давно уже переехал.

Тут из-за двери послышался голосок, нежный и робкий:

– Титорелли, можно, мы теперь зайдем?

– Нет, – ответил художник.

– И мне одной тоже нельзя? – последовал вопрос.

– Тоже нет, – сказал художник, подошел к двери и запер ее на ключ.

К. тем временем осмотрелся в комнате. Ему бы никогда не пришло в голову назвать эту жалкую комнатенку мастерской. Ни вдоль, ни поперек здесь было не сделать больше двух широких шагов. И пол, и стены, и потолок были деревянные, между досками виднелись узкие щели. Напротив, у стены, стояла кровать, заваленная разноцветным бельем. В центре комнаты на мольберте стояла картина, накрытая рубашкой; ее рукава свисали до самого пола. За спиной К. – окно, за которым в тумане можно было различить лишь засыпанную снегом крышу соседнего дома.

Звук ключа в замочной скважине напомнил К., что он собирался скоро уходить. Он вынул из кармана письмо фабриканта, протянул его художнику и сказал:

– Я узнал о вас вот от этого господина, вашего знакомого, и пришел к вам по его совету.

Художник пробежал глазами письмо, смял и бросил его на кровать. Если бы фабрикант не высказался о Титорелли в самых ясных выражениях как о бедняке, зависевшем от его подаяния, можно было бы подумать, что Титорелли вовсе его не знает или, во всяком случае, с трудом припоминает. Вдобавок художник спросил:

– Вы хотите купить картины или заказать ваш собственный портрет?

К. удивленно посмотрел на художника. Что же, собственно, было сказано в письме? К. даже не сомневался, что фабрикант разъяснил художнику его единственную цель – выяснить подробности о своем процессе. Все-таки напрасно он сюда поспешил, ничего как следует не обдумав! Но нужно было что-то отвечать художнику, и он сказал, бросил взгляд на мольберт:

– Вы ведь как раз работаете над картиной?

– Да, – сказал художник и швырнул рубашку, висевшую на мольберте, на кровать вслед за письмом. – Портрет. Хорошая работа, но пока не совсем законченная.

И вот, как по заказу, удобнейший предлог, чтобы заговорить о суде: перед К. был портрет судьи, весьма, кстати, похожий на тот, что висел в кабинете у адвоката. Судья, однако, был совсем другой – толстяк, заросший по самые щеки кустистой черной бородой, к тому же у адвоката картина была написана маслом, а здесь пастелью, легкими нечеткими штрихами. Но все прочее было похоже – здесь судья тоже угрожающе привставал с трона, крепко сжимая руками подлокотники.

– Это и вправду судья, – хотел сказать К., но удержался и приблизился к картине, словно хотел разглядеть детали.

На верхушке трона виднелась какая-то крупная непонятная фигура, и К. спросил о ней художника.

– Над ней надо еще немного поработать, – ответил художник, взял со столика пастельный мелок и сделал несколько штрихов по краям фигуры, отчего она не сделалась четче.

– Справедливость, – сказал, наконец, художник.

– А, теперь узнаю ее, – сказал К. – вот повязка на глазах, а вот и весы. Но ведь у нее крылья на пятках и она куда-то бежит, верно?

– Да, – сказал художник. – Так мне заказали. Это Справедливость и богиня победы в одном лице.

– Не очень хорошее сочетание, – сказал К. с улыбкой. – Справедливости нужен покой, иначе весы закачаются, а справедливый приговор станет невозможным.

– В этом деле я повинуюсь заказчику, – сказал художник.

– Конечно, – сказал К., который никого не хотел обидеть своим замечанием. – Вы нарисовали и трон, и фигуру с натуры.

– Нет, – сказал художник. – Ни фигуры, ни трона я никогда не видел, это все выдумано, но мне сказали, что и как рисовать.

– Как это? – К. притворился, будто не совсем понимает художника. – Но судья-то в судейском кресле настоящий.

– Да, – сказал художник. – Но он судья невысокого ранга и на таком троне он никогда не сидел.

– И все же хочет быть изображенным в таком парадном виде? Восседает прямо как верховный судья!

– Да, тщеславия этим господам не занимать, – сказал художник. – Но у них есть разрешение сверху на такие портреты. Каждому строго предписано, как его можно изображать. Только на этом портрете детали платья и кресла оценить, к сожалению, невозможно – пастель для этого не годится.

– Да, – сказал К., – необычно, что он выполнен пастелью.

– Так судья захотел, – сказал художник. – Портрет написан для одной дамы.

При виде картины ему, похоже, захотелось поработать, он закатал рукава, взял в руки мелки, и на глазах у К. из мелких штрихов за головой судьи образовалась красноватая тень, распространяясь лучами к краю картины. Из-за этой игры теней голова становилась похожа на украшение или медаль. Однако вокруг фигуры Справедливости фон оставался светлым: художник лишь чуть изменил его оттенок, и на этом фоне фигура как бы выдвигалась на передний план, напоминая уже не богиню справедливости или победы, а скорее богиню охоты, причем вполне явственно. Работа художника затягивала К. сильнее, чем ему самому хотелось. В конце концов он рассердился на себя за то, что провел здесь так много времени и не извлек из визита никакой особой пользы для дела.

– Как фамилия этого судьи? – спросил он неожиданно.

– Этого я вам сказать не могу, – ответил художник, рассматривая картину вплотную и явно пренебрегая гостем, которого поначалу принял так радушно.

К. счел это капризом и начал злиться – в первую очередь потому, что время уходило впустую.

– Вы, значит, доверенное лицо в суде? – спросил он.

Художник тут же отложил мелки, выпрямился, потер ладони и посмотрел с улыбкой на К.

– Что ж, давайте уже начистоту, – сказал он. – Вы хотите выяснить что-то о суде, как и сказано в вашем рекомендательном письме, а о моих картинах заговорили, чтобы вызвать у меня симпатию. Но я зла не держу, откуда вам знать, что со мной это лишнее. Да ладно вам! – отмахнулся он, когда К. хотел что-то возразить, и продолжал: – Вообще говоря, вы совершенно верно заметили, я в суде доверенное лицо.

Он умолк, словно давая К. время свыкнуться с этой мыслью. За дверью снова послышались голоса девочек. Они, вероятно, припали к замочной скважине или, может, подглядывали в щелочки. К. оставил попытки извиниться, потому что не хотел отвлекать художника, а еще меньше хотел, чтобы художник слишком зазнался и начал изображать неприступность. Вместо этого он спросил:

– А это официально признанная позиция?

– Нет, – сказал художник коротко, будто это замечание отбило у него охоту говорить дальше.

Но К. не хотел, чтобы он замолчал, и сказал: