Это был невысокий, бодрый мужчина, фабрикант, К. хорошо его знал. Он извинился, что помешал К. закончить важную работу, а К., в свою очередь, извинился, что заставил фабриканта так долго ждать. Даже эти извинения К. произнес настолько механически и с такой фальшивой интонацией, что фабрикант непременно это заметил бы, не будь он так озабочен делами. Вместо этого он стал вытаскивать из разных отделений портфеля счета и таблицы, раскладывать их перед К., объяснять различные позиции, исправил небольшую ошибку в расчетах, которую выловил даже при столь беглом просмотре, напомнил К. о похожей сделке, которую заключил с ним примерно год назад, упомянул вскользь, что сделкой интересуется другой банк, готовый взяться за нее себе в убыток, и наконец замолчал, чтобы узнать мнение К. Тот поначалу внимательно слушал фабриканта, мысль о важной сделке захватила и его, но, к несчастью, ненадолго – его внимание переключилось, и он лишь кивал, когда фабрикант повышал голос, а потом перестал и кивать, ограничившись разглядыванием склоненной над бумагами лысины и прикидывая, когда же собеседник поймет, что его речи совершенно бесполезны. Теперь, когда фабрикант замолк, К. поначалу показалось, что таким образом ему предлагают сознаться в неспособности сосредоточиться. Но, как он с сожалением понял по напряженному лицу фабриканта, явно готовому к любому ответу, нужно было продолжать деловой разговор. Будто выполняя приказ, он наклонился и стал водить карандашом по строчкам, иногда останавливаясь и всматриваясь в какую-нибудь цифру. Фабрикант, предчувствуя возражения – может, с цифрами и правда было что-то не так, а может, дело было не в них, – прикрыл бумаги рукой и, подступив к К. совсем близко, заново начал описывать сделку в общих чертах.
– Непросто, – сказал К., поджал губы и бессильно поник в кресле, раз уж бумаги, единственное, на чем можно было сосредоточить внимание, были теперь от него скрыты.
Он лишь слегка приподнял голову, завидев, как приоткрылась дверь дирекции, за которой возник, словно в дымке, заместитель директора. Потом К. уже ни о чем не думал, а лишь любовался зрелищем, вдруг сделавшимся для него весьма приятным. Фабрикант тут же вскочил с кресла и поспешил навстречу заместителю директора. К. хотелось, чтобы он двигался еще в десять раз быстрее, ведь заместитель директора мог снова скрыться из виду. Но страхи его были напрасны: заместитель и фабрикант встретились, пожали друг другу руки и вместе двинулись к столу К. Фабрикант жаловался на недостаточный интерес старшего управляющего к сделке и указал на К., под взглядом заместителя директора снова склонившегося над бумагами. Теперь склонились над ними и остальные двое; фабрикант принялся перетягивать на свою сторону заместителя директора, а К. казалось, будто они раздулись до огромных размеров и теперь через его голову ведут переговоры о нем самом. Сперва он пытался, осторожно косясь по сторонам, понять, что происходит там, наверху, потом не глядя взял со стола одну из бумаг, положил ее себе на ладонь, приподнялся с места и предъявил обоим господам. При этом он не думал ни о чем определенном – просто чувствовал, что должен вести себя именно так, если подготовит длинное ходатайство, полностью его оправдывающее. Заместитель директора, принимавший заинтересованное участие в разговоре, лишь бегло взглянул на бумагу, но не стал вчитываться – что было важно для старшего управляющего, для него интереса не представляло, – а лишь забрал ее у К. со словами «Спасибо, я уже все понял» и спокойно вернул ее на стол. К. обиженно посмотрел на него. Заместитель директора, однако, этого совершенно не замечал, а если и замечал, то лишь радовался этому, часто разражался громким хохотом, резким выпадом совершенно смутил фабриканта, но тут же разрядил обстановку, сам себе возразив, и наконец пригласил его в свой кабинет, чтобы там поставить точку в деле.
– Дело очень важное, – сказал он фабриканту. – Это для меня совершенно очевидно. А господину старшему управляющему, – и даже эти слова он адресовал только фабриканту, – наверняка только того и хочется, чтобы мы у него это дело забрали. Тут нужно все спокойно обмозговать, а он сегодня, похоже, перегружен работой, вот и в приемной у него люди ждут часами.
У К. еще хватило самообладания, чтобы отвернуться от заместителя директора и с застывшей вежливой улыбкой посмотреть на фабриканта. Больше он ничем себя не выдал, оперся, слегка ссутулившись, обеими руками на стол, как продавец за прилавком, и лишь смотрел, как его собеседники, продолжая разговаривать, собирают со стола бумаги и направляются в кабинет заместителя директора. В дверях фабрикант обернулся, сказал, что не прощается и что, конечно, доложит г-ну старшему управляющему, насколько удачно прошли переговоры, а заодно сообщит ему кое-что еще.
Наконец К. остался один. Ему даже не пришло в голову пригласить кого-нибудь еще из посетителей, и он лишь смутно задумался, как это удобно, что люди в приемной убеждены, будто он до сих пор ведет переговоры с фабрикантом, а потому никто, даже клерк, не может к нему войти. Он подошел к окну, уселся на подоконник, крепко держась за оконную ручку, и стал смотреть вниз, на площадь. По-прежнему шел снег, небо еще совсем не просветлело.
Так он просидел долго, не понимая, что его, собственно, беспокоит, просто время от времени бросая тревожные взгляды через плечо на дверь приемной, за которой ему мерещились шорохи. Никто не заходил, и он успокоился, подошел к умывальнику, умылся холодной водой, в голове у него немного прояснилось, и он вернулся на свое место у окна. Взять защиту в свои руки – это выглядело теперь труднее, чем поначалу. Пока ему удавалось переложить защиту на адвоката, процесс, по сути, мало его касался: он наблюдал за всем издалека, и суд практически не мог дотянуться до него напрямую. Можно было при желании поинтересоваться, на какой стадии находится дело, но и – опять же, при желании – вновь отстраниться. Но теперь, когда он решил сам себя защищать, требовалось, по крайней мере временно, полностью посвятить себя суду – конечно, ради полного и окончательного освобождения; но для достижения этой цели приходилось подвергать себя еще большей опасности, чем прежде. Даже если бы он в этом сомневался, сегодняшнее происшествие с заместителем директора и фабрикантом должно было убедительно доказать ему необоснованность сомнений. Не утратил ли он способности действовать из-за одной лишь неотвязной мысли, что придется защищать себя самому? Что же дальше-то будет? Ну и деньки ему предстоят! Найдет ли он дорожку, которая приведет его сквозь эти дебри к благополучному исходу? Не повлечет ли за собой тщательная защита – а любая другая не имеет смысла, – не повлечет ли она за собой необходимость устраниться по возможности от всего остального? Как он это переживет? И как вообще это провернуть в банке? Речь ведь не только о ходатайстве, для которого достаточно отпуска, хотя просить сейчас отпуск – уже большой риск, речь обо всем процессе, которому не видно конца. Вот какое препятствие выросло у К. на пути!
И как ему сейчас работать на банк? Он взглянул на письменный стол. Как впустить контрагентов и вести с ними переговоры? Как заниматься банковскими делами, когда процесс катится вперед, когда на чердаке чиновники корпят над бумагами по его делу? Не назначено ли это ему судом как своего рода пытка, сопутствующая процессу? И станут ли в банке, оценивая его работу, делать скидку на особые обстоятельства? Никто и никогда не станет. О процессе не то чтобы совсем не знали, просто К. было не вполне ясно, кто и сколько знает. Он надеялся, что хотя бы до заместителя директора слухи еще не дошли, иначе тот наверняка бы использовал услышанное против К. и было бы бессмысленно ждать от него человеческого отношения или хотя бы уважения к коллеге. А директор… Конечно, он был расположен к К. и, вероятно, если бы узнал о процессе, захотел бы, насколько это от него зависит, облегчить его положение, но едва ли успешно, потому что директор в последнее время все больше подпадал под влияние своего заместителя: ведь противовес, который раньше создавал К., стал уменьшаться. А заместитель к тому же использовал болезнь директора для усиления своих позиций. На что же К. оставалось надеяться? Кто бы ни примерил судейскую мантию, чтобы слепо и скоро вынести приговор, постарается по меньшей мере унизить приговоренного – ведь это теперь так легко. Возможно, такими размышлениями он лишь подрывает свою способность к сопротивлению, но ведь нельзя и обманывать себя – нужно смотреть на вещи настолько трезво, насколько это сейчас возможно.
