Не убраться ли отсюда поскорее, подумал К.: во время проповеди такой возможности уже не будет, придется остаться до конца, и он потеряет кучу рабочего времени. Ждать итальянца он давно уже был не обязан: часы показывали одиннадцать. Но как же тут проповедовать – когда из всего прихода только один К.? А если он вообще посторонний, зашедший посмотреть храм, – тем более что так оно и есть! Даже мысль о проповеди сейчас, в одиннадцать утра рабочего дня, при самой отвратительной погоде, казалась нелепой. Священник – а это был, без сомнения, именно священник, молодой человек с гладким смуглым лицом, – наверняка поднялся лишь для того, чтобы погасить лампу, которую кто-то зажег по ошибке.
Но нет, священник проверил светильник и даже подкрутил его, чтобы сделать поярче, затем медленно обернулся к балюстраде и ухватился обеими руками за узкие перила. Так он некоторое время стоял, не поворачивая головы, и окидывал взглядом собор. К. отошел подальше и облокотился на спинку передней скамьи. Краем глаза он заметил съежившегося где-то в уголке служку, который, похоже, закончил все свои дела. Как тихо стало теперь в соборе! К., однако, должен был нарушить тишину – он не собирался здесь оставаться; если обязанность священника состоит в том, чтобы проповедовать в определенный час невзирая на обстоятельства, пусть себе проповедует, для этого присутствие К. в качестве слушателя не требуется, а если он останется, это вряд ли сделает проповедь более действенной. Возможно, священник даже ждет ухода К., чтобы созвать паству и начинать. Наконец, К. решился, на цыпочках выбрался из-за скамьи в широкий центральный проход и пошел по нему – никто его не удержал, но даже легчайшие шаги по каменному полу отдавались и разносились под сводами слабым, но непрерывным и многократным эхом. К. одиноко брел между рядами скамеек и, провожаемый, как ему казалось, взглядом священника, чувствовал, что теряется в почти невыносимо огромном пространстве собора. Дойдя до своего прежнего места, он, не задерживаясь больше, нашарил оставленный альбом и взял его в руки. Вот он уже почти миновал скамьи и приблизился к большому свободному пространству, отделявшему его от выхода, – и тут в первый раз услышал голос священника. Мощный, поставленный голос. Как разнесся он по собору, с какой готовностью подхватило его эхо! Но взывал священник не к пастве – в этом не было никаких сомнений, и отвертеться тоже было невозможно, ведь он произнес:
– Йозеф К.!
К. встал как вкопанный и уставился в пол перед собой. Пусть временно, но он был еще свободен, он мог еще двинуться дальше и выйти в одну из трех низких темных деревянных дверей, до которых ему оставалось совсем немного. Это могло бы означать, что он не расслышал… или что расслышал, но решил, что его это не касается. А обернется – вынужден будет остаться, потому что тем самым признает: он отлично понял, что позвали именно его, и готов повиноваться. Если бы священник позвал еще раз, К. точно пошел бы дальше, но, не слыша больше ни звука, он слегка повернул голову, желая посмотреть, что делает священник. Тот спокойно стоял на кафедре, как и раньше, но очевидно было, что он заметил любопытство К. Не обернуться к нему лицом выглядело бы ребячеством, игрой в прятки. К. обернулся, и священник поманил его пальцем. Раз уж игра пошла в открытую, К. – и из интереса, и чтобы поскорее отделаться – широко и размашисто зашагал в сторону кафедры. Возле первой скамьи он остановился, но для священника это было все еще слишком далеко: он вытянул руку и указал пальцем строго вниз, на точку перед самой кафедрой. К. снова повиновался; здесь ему пришлось запрокинуть голову назад, чтобы видеть священника.
– Ты Йозеф К., – сказал священник и взмахнул рукой.
– Да, – сказал К.
Как свободно произносил он свое имя раньше и какой обузой оно стало для него в последнее время; вечно-то его знали люди, которых он видел в первый раз, – а ведь как приятно бывало сперва самому им представиться.
– Против тебя выдвинуты обвинения, – сказал священник нарочито тихо.
– Да, – сказал К. – Меня об этом уведомили.
– Тогда ты тот, кого я ищу, – сказал священник. – Я тюремный капеллан.
– Ах вот как, – сказал К.
– Я попросил вызвать тебя сюда, – сказал священник, – чтобы поговорить с тобой.
– Я этого не знал, – сказал К. – Я пришел, чтобы показать собор одному итальянцу.
– Опустим лишние детали, – сказал священник. – Что у тебя в руке? Молитвенник?
– Нет, – отвечал К. – Альбом городских достопримечательностей.
– Положи, – сказал священник.
К. отбросил альбом – так резко, что он раскрылся и немного проехал по полу, а страницы смялись.
– Ты знаешь, что процесс складывается не в твою пользу?
– Мне тоже так кажется, – сказал К. – Я приложил все усилия, но пока безуспешно. К тому же мое ходатайство еще не готово.
– Как ты себе представляешь, чем кончится дело? – спросил священник.
– Раньше я думал, что оно должно кончиться хорошо, – сказал К. – А теперь иногда сам в этом сомневаюсь. Не знаю, чем кончится. А ты знаешь?
– Нет, – сказал священник, – но боюсь, что кончится плохо. Тебя считают виновным. Возможно, твой процесс не пойдет дальше самой нижней судебной инстанции. По крайней мере, пока твоя вина считается доказанной.
– Но я невиновен, – сказал К. – Это ошибка. Как вообще человек может быть виновен? Все мы люди, и ни один не лучше другого.
– Это верно, – сказал священник, – но виновные всегда так говорят.
– Ты тоже предубежден против меня? – спросил К.
– У меня нет предубеждения против тебя, – сказал священник.
– Я тебе благодарен, – сказал К. – А у всех остальных, кто участвует в суде, есть. И это предубеждение они внушают тем, кто не участвует. Мое положение час от часу все тяжелее.
– Ты неверно толкуешь факты, – сказал священник. – Приговор не выносится разом, судопроизводство постепенно переходит в приговор.
– Вот оно что, – сказал К. и понурился.
– Что ты собираешься дальше предпринять в связи со своим делом? – спросил священник.
– Буду искать помощи, – сказал К., поднимая голову, чтобы увидеть, как священник воспримет его ответ. – Есть еще кое-какие неиспользованные возможности.
– Ты слишком рассчитываешь на чужую помощь, – сказал священник. – Особенно – и напрасно – со стороны женщин. Неужели ты не замечаешь, что это не настоящая помощь?
– Иногда, и даже часто, так оно и есть, – сказал К., – но не всегда. За женщинами большая сила. Если бы я мог уговорить некоторых моих знакомых женщин действовать на моей стороне сообща, я бы наверняка прорвался. Особенно в этом суде, который почти весь состоит из дамских угодников. Покажи следственному судье издали женщину, он опрокинет и свой стол, и обвиняемого, только чтобы поскорее до нее добраться.
Священник низко склонился к перилам – только теперь стало казаться, что низкий потолок кафедры давит на него. Интересно, что за непогода сейчас на улице? Хмурый день будто сменился глубокой ночью. Сквозь витражи на огромных окнах не проникало даже лучика света, так что стена казалась однородно темной. И именно сейчас служка начал гасить – одну за другой – свечи в главном алтаре.
– Ты рассердился на меня? – спросил К. священника. – Ты, может, и не знаешь, какому суду служишь.
Ответа не было.
– Это только мой личный опыт, – сказал К.
Сверху по-прежнему не донеслось ни звука.
– Я не хотел тебя обидеть, – сказал К.
Тут священник закричал на него:
– Неужели ты не видишь дальше своего носа?
Это был гневный выкрик – но он походил и на непроизвольный возглас человека, напуганного чьим-то неожиданным падением, и лишь ускоряющий это падение.
После этого оба долго молчали. Наверняка священник с трудом мог разглядеть К. среди царившей внизу темноты – а вот К. ясно видел священника в лучах лампы. Почему он не сойдет с кафедры? Ведь он не проповедовал, а лишь сообщил К. нечто скорее вредное для него, чем полезное. Впрочем, его добрые намерения не вызывали у К. сомнений – он допускал, что, когда священник спустится вниз, они сумеют достичь согласия, допускал, что получит от него некий важный и полезный совет не о том, как повлиять на ход процесса, а о том, как из этого процесса вырваться, как его обойти, как выстроить жизнь вне процесса. Такой возможности не могло не быть, часто думалось К. в последнее время. Да, священник – часть судебной системы, и, стоило К. высказаться о суде критически, он преодолел свое природное мягкосердечие и даже раскричался. Но вдруг священник знает, что делать, и поделится своим знанием, если его попросить?
