Безымянный ручей, петляющий в небольшой, надежно укрытой лесистыми холмами долине, стал нашим временным приютом. После бесконечной грязи, чавкающей под сапогами, и въедливой сырости, сухая земля под ногами воспринималась как непозволительная курортная роскошь. Солнце, наконец прорвавшее блокаду рваных облаков, щедро заливало поляну теплым, янтарным светом. Армия выдохнула и растеклась по лугу: солдаты дремали, лениво латали истрепавшуюся амуницию или просто сидели, застыв в прострации и гипнотизируя взглядами пляшущие языки костров.

Поваленный бурей дуб заменил мне скамью. Устроившись на шершавой коре, я прихлебывал из жестяной кружки горячий, вяжущий рот отвар шиповника. Солдатский сухарь, твердостью напоминающий силикатный кирпич, крошился на зубах, но в этот момент он казался мне верхом гастрономического изыска.

Чуть поодаль, там, где среди пожухлой травы дерзко пробивались первые осенние крокусы, пестрели два женских платья. Анна и Жаннет, заливаясь смехом, собирали букет. Француженка, на удивление быстро окрепшая, даже пыталась бегать, и на ее щеках, еще недавно пугающе бледных, теперь играл здоровый румянец. Она напоминала хрупкий цветок, который чудом уцелел под гусеницами танка и теперь тянулся к свету. Эта простая, пасторальная картина, столь дикая на фоне военного похода, вызывала невольную улыбку. Система сдержек и противовесов войны дала временный сбой, позволив жизни взять свое.

Солнце вдруг померкло — на землю легла широкая тень. Меншиков. Он опустился на бревно рядом со мной бесшумно, с неожиданной для его медвежьей комплекции кошачьей грацией. В руках светлейший держал не помятый солдатский котелок, а изящный серебряный кубок, до краев наполненный густым, темно-рубиновым вином.

Некоторое время мы хранили молчание, наблюдая за женщинами. Солнечные лучи путались в волосах Анны, превращая их в подобие золотого нимба. Жаннет, споткнувшись о кочку, звонко рассмеялась, и этот звук, чистый, как хрусталь, долетел до нас, смешиваясь с журчанием воды.

— Живая, — глухо произнес Меншиков. Это прозвучало как молитва атеиста, вдруг увидевшего чудо.

Я кивнул, пряча глаза за краем кружки.

Он не отрывал взгляда от Жаннет. В его прищуре смешался такой дикий коктейль — животный страх потери, нежность и какая-то болезненная, почти отеческая гордость, — что мне стало не по себе. Словно я взломал чужую почту и читаю слишком личные письма.

— Знаешь, Петр Алексеевич, — начал он, так и не повернув головы. — Я тут давеча ревизию в бумагах наводил. Расписки, контракты, векселя… целые сундуки макулатуры. И мысль в голову ударила, страшная: вот помру я завтра, и что останется?

— Наследство, Александр Данилович. И весьма солидное.

— Свора, — кривая, злая усмешка исказила его губы. — Они перегрызут друг другу глотки за мое барахло еще до того, как на могильном холме дерн приживется. Растащат все: поместья, золото, влияние — по кирпичику, по монете. Пройдет десять лет, и никто не вспомнит, что был такой князь Меншиков. Останется только пыль да сухие строчки в архивах.

Он сделал жадный глоток, словно пытаясь смыть горечь слов вином.

— А ты… ты строишь. Я гляжу на твои заводы, на эти машины, на твои чертовы самоходные колесницы. Это ведь фундамент. На века. Настоящее дело, которое можно руками потрогать, и оно гудит, работает, железо плавит, пользу приносит. Я тебе, сказать по чести, завидую. У тебя есть «Дело» с большой буквы. А у меня? Суета. Всю жизнь кручусь, интригую, а толку? Золото оттягивает карман, титул давит на шею. А внутри —пустота.

Его монолог был как холодный аудит собственной жизни. Анализ, который он, похоже, проводил впервые.

— Власть… она как ржавчина, — продолжал он, вращая кубок в пальцах. — Думаешь, ты ею управляешь, вертишь, как хочешь. А на деле — она тебя жрет. Заставляет лгать, изворачиваться ужом, наживать врагов на ровном месте. И в итоге ты сидишь на вершине горы, один, как перст. А вокруг — не люди, а тени. И каждая тень только и ждет, когда ты оступишься, чтобы подтолкнуть.

Тяжелый вздох вырвался из его груди, похожий на звук кузнечных мехов.

— А потом… появляется вот она. — Кивок в сторону Жаннет был едва заметным. — И смотрит на тебя. Не на светлейшего князя, не на фельдмаршала империи. А просто на человека. На того, кто вытащил ее из пекла. И ей плевать с высокой колокольни на твои ордена и на то, сколько миллионов у тебя в голландских банках припрятано. Ей важно, что ты существуешь. И рядом с ней ты… — он на секунду запнулся, подбирая слово, — … ты сам вспоминаешь, что ты не функция. Что ты тоже живой, из плоти и крови.

Он наконец повернулся ко мне. В глазах, обычно холодных и колючих, как осенний лед Ладоги, читалось что-то новое. Глубокая усталость. И странная, пугающая своей новизной искренность.

— Спасибо тебе, Петр. За нее. Ты мне… ты мне зеркало поднес. Показал то, про что я в своей гонке за властью давно забыл.

Серебряный кубок качнулся в мою сторону.

— Выпей со мной. Не как генерал с фельдмаршалом, без чинов. По-простому, по-людски. За жизнь, настоящую.

Я молча принял тяжелую, холодную емкость. Вино оказалось терпким, густым, с отчетливым привкусом дыма. Мы выпили, не чокаясь, как пьют за тех, кого боятся потерять.

— Держись за нее, Александр Данилович, — тихо сказал я, возвращая кубок. — Такие люди — редкость. Их не купишь и не завоюешь.

Он ничего не ответил. Просто продолжил смотреть на двух девушек, чьи силуэты четко вырисовывались на фоне закатного солнца.

Эта трансформация Меншикова сбивала с толку, заставляла мои логические схемы искрить. Я не ожидал такого от человека, чья операционная система была заточена под алчность, интриги и борьбу за место у трона. Тот, кто еще вчера из зависти готов был стать моим палачом, вдруг перепрошился. Неужели женское влияние действительно работает как самый мощный хак реальности? И ведь не скажешь, что эта Жаннет — какая-то роковая женщина или великий манипулятор. Обычная девчонка, сносно щебечущая по-русски. Но власть, которую она получила над «полудержавным властелином», пугала и восхищала одновременно.

Невольно мой взгляд скользнул к Анне. Есть ли у нее такая же административная панель к моему разуму? Вряд ли. Я слишком циничен, слишком забронирован знаниями будущего. Но отрицать очевидное было глупо: она перестала быть просто девушкой.

Спустя двое суток, когда ресурсы человеческой выносливости были вычерпаны до дна, долина Луары наконец открылась перед нами. Утренняя дымка на горизонте скрывала лагерь союзников, но даже сквозь туман проступали масштабы: десятки знамен лениво полоскались на ветру, а холмы были усеяны белой сыпью сотен палаток.

Встреча больше напоминала явление Христа народу, чем подход тактических резервов. Тишину разорвала канонада восторженных воплей, беспорядочная пальба в зенит и надрывный звон походных колоколов. Де Торси, мгновенно растеряв весь свой министерский лоск и чопорность, с почти мальчишеским визгом повис на шее у соратников.

Началось стихийное, неуправляемое братание. Сюрреалистичная картина: наши преображенцы, черные от дорожной копоти, в просоленной потом форме, похожие на выходцев из преисподней, передавали фляги напудренным, пахнущим лавандой французским мушкетерам. Пробки из бочек, выкаченных прямо на тракт, вылетали с пушечным хлопком, и сидр лился рекой. Воздух, еще минуту назад пропитанный запахом мокрой шерсти и усталости, теперь густо замешивался на ароматах жареного мяса, дешевого вина и безграничного, пьянящего облегчения. Казалось, кто-то наверху щелкнул тумблером, и война кончилась.

Я не разделял этой эйфории. Оставив Петра и маркиза купаться в лучах славы и дофамина, я незаметно выскользнул из толпы и поднялся на пологий холм, господствующий над левым флангом. Отсюда диспозиция читалась как на ладони. За спиной, словно бесшумные тени, выросли Орлов и Ушаков.

Оптика подзорной трубы приблизила идиллию, мгновенно превратив ее в моих глазах в кошмарный сон уставника. Лагерь, живописно раскинувшийся в пойме между рекой и густым лесом, выглядел как декорация к пасторальной пьесе, а не как укрепленный военный объект. Дымили костры, звенели кости, гремел смех. Все было правильно, красиво и опасно.