— Грех?.. Но…

Я хотела сказать, что на мне нет грехов — но запнулась под её слепым взглядом, пробирающим до костей, до самой моей сути.

— Грех… — прошептала я, зажмуриваясь, как тогда, перед подъездом, когда увидела собаку, похожую на одного пса из прошлого.

Воспоминания сопротивлялись. Они не хотели открываться. Не желали думать о случившемся много-много лет назад.

Меня трясло.

— В церковь иди, — услышала я спокойный голос собеседницы, а потом меня почти грубо развернули и отправили за дверь. — Иди, девочка. Поверь, легче станет.

Створка с лязгом закрылась, стукнув о косяк так, что я вздрогнула, возвращаясь в реальность из своих воспоминаний.

Всхлипнула и, проигнорировав лифт, побежала вниз по лестнице так, будто за мной черти гнались.

Я выскочила на улицу, резко распахнув дверь — едва не дала в лоб какому-то мужчине, который после этого от души назвал меня сумасшедшей и, недовольно скривившись, нырнул в подъезд.

Сумасшедшая… Не так уж он и не прав.

Не в силах оставаться рядом с этим домом, я сбежала по ступенькам и пошла вперёд, не разбирая дороги. Мне было абсолютно безразлично, куда идти — лишь бы подальше отсюда.

Я чувствовала себя человеком, убегающим от пожара. Там, позади — огонь и пепелище, а впереди неизвестность, но лучше уж шагать вперёд, чем сгореть в огне.

Мимо прошли две женщины, и краем уха я уловила обрывок разговора.

— Самое трудное — убежать от себя, — говорила одна другой. — Хотя можно, конечно, попытаться, но…

Женщины ушли — а я осталась стоять посреди дороги. Они словно плюнули в меня сейчас этой фразой, заставив осознать, что бежать бесполезно.

Дело ведь не в доме. Не в слепой женщине. И даже не в её словах.

Дело во мне.

Вот только… что дальше? Мне было невыносимо думать о том, что она имела в виду. Я не могла дышать, если принималась рассуждать хотя бы немного. Задыхалась, словно попав в дым от пожара.

Я не смогу. Просто не смогу — и всё. Не осилю!

Вновь начав двигаться, я зашагала дальше, прижав одну ладонь к груди, где тянуло и болело, а другой зачем-то цепляясь за собственную сумку. В ушах звенело… Или это телефон звонит?

Очнувшись от своего оцепенения, я вытащила мобильник из сумки и посмотрела на экран. Звонил муж, и впервые в жизни мне совершенно не хотелось с ним разговаривать. Но поговорить было нужно: всё-таки я не хотела, чтобы он волновался.

— Алло…

— Вик, как ты? — Голос Влада звучал тревожно и настороженно. — Что сказала эта… как её там…

Я не могла сказать ему правду. Просто не могла — и всё.

Впрочем, мне ведь не привыкать лгать…

От этой мысли я зажмурилась, стискивая ткань пальто у себя на груди, и глухо ответила:

— Она не способна мне помочь.

— Вот! — Влад, кажется, вздохнул с облегчением. — А я говорил! Только время зря потеряла. Езжай домой!

— Да, хорошо, — ответила я негромко, зная, что не послушаюсь. — Конечно. Не волнуйся.

Влад положил трубку, а я, убрав телефон в сумку, продолжила свой путь в никуда.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не знала этот район. Была здесь впервые в жизни и шла просто вперёд по дороге, никуда не сворачивая и не задумываясь о цели своей прогулки. По правде говоря, в моей голове не было ни единой мысли — потому что я старательно сдерживала их, опасаясь собственных воспоминаний.

Мне было безумно страшно. Я будто стояла над пропастью, где в черноте манящей глубины мерцали чьи-то зловещие глаза. И я точно знала, что если сорвусь, чудовище, прячущееся на дне, меня не пощадит.

Поэтому и старалась не думать и не рассуждать, а просто шла и шла вперёд, надеясь, что со временем это странное наваждение закончится и я смогу вернуться домой к Владу. Должно закончиться! Иначе и быть не может.

Почти всё время, передвигаясь по тротуару, я смотрела себе под ноги, изучая причудливые узоры на асфальте, сплетённые из мокрых листьев, блестящих луж и грязи. В этом году улицы очень плохо чистили, по-видимому, дожидаясь, пока все листья покинут ветви деревьев — но они пока не собирались этого делать, раскрашивая город яркими красками начала октября.

В какой-то момент я подняла голову — и остановилась, словно столкнувшись с невидимой стеной, потому что прямо передо мной неожиданно оказались ворота, светлый забор, уходящий вправо и влево, а за ним возвышалась… церковь.

«В церковь иди», — набатом зазвучал голос той странной женщины, и я, сглотнув, посмотрела на золотые купола по ту сторону забора. Их было всего два — один над церковью, другой над колокольней, — и они умудрялись сверкать настолько ярко, что слепили мне глаза, несмотря на то, что солнца не было и в помине.

Я никогда не была верующей. Воспитанная в атеистической семье, я даже и не помнила, когда ходила в церковь в последний раз. Но даже если бы вспомнила, скорее всего, это оказалась бы какая-нибудь экскурсия. Я не носила крест, не верила ни в Бога, ни в дьявола, не молилась.

Я вообще не понимала, почему эта женщина сказала мне именно про церковь.

Более того… Сейчас, глядя на ослепительно-яркие купола, я вовсе не хотела подходить ближе. Даже наоборот. Я чувствовала, как мой страх усиливается, стоит лишь представить, что я туда захожу.

Сердце билось где-то в горле, мешая дышать, но я не могла сдвинуться с места. Ни туда, ни сюда — стояла, как идиотка, и таращилась за забор.

«А ведь он был верующим человеком, — мелькнула вдруг робкая мысль. — В отличие от тебя…»

Содрогнувшись, я всё же отвернулась — мне почудилось, что внутри меня, в противовес светлой энергии, что шла от этого места, плеснуло тьмой.

Невозможно. Невыносимо. Нереально.

Зачем мне туда идти?! Что это изменит?!

Я сжала ладони в кулаки и побежала прочь, чувствуя, как жарко и больно становится в области сердца, а глаза непроизвольно наливаются слезами.

Сколько времени прошло, прежде чем я, наткнувшись на незнакомый сквер, села на лавочку? Не знаю. Но именно в этот момент я, растирая озябшие ладони, поняла, что всё-таки нужно с чего-то начинать. Нет, не с церкви — туда я не пойду ни за какие коврижки. Но хотя бы… со звонка маме.

Да, так будет лучше всего. Не со Владом же мне говорить? Он вообще не в курсе, что случилось со мной двадцать лет назад.

С матерью у меня были сложные отношения. Всегда были. Хотя до одиннадцати лет я порой делилась с ней своими радостями и горестями, несмотря ни на что — а вот после как отрезало.

Мне и сейчас не слишком хотелось с ней говорить. Но других вариантов у меня не имелось.

Мама взяла трубку почти сразу, поинтересовалась, как дела у нас с Владом, я ответила кратким «хорошо», а потом… словно нырнула в прорубь.

— Мам… А где сейчас Алексей Дмитриевич?

В трубке повисла такая звенящая тишина, что я даже заподозрила прерванную связь. И на всякий случай позвала ещё раз:

— Мам?..

— Вика, — свистящим шёпотом проговорила мама, и голос её звучал напряжённо, — ты… зачем спрашиваешь? Мы ведь договорились, что не вспоминаем об этом никогда и ни при каких условиях!

Я сглотнула. Что я должна ответить? Что какая-то неизвестная женщина, чей адрес дала мне накануне коллега, заявила, что на мне большой грех и я много лет прячусь от собственных мыслей? Мама не поймёт.

По правде говоря, она всегда меня не понимала.

— И всё же, мам, — повторила я упрямо, — ты знаешь ответ на мой вопрос?

— Не знаю! — рявкнула она агрессивно. — И прекрати немедленно думать об этом! Ты с ума, что ли, сошла?!

В горле заклокотал истерический смех.

Я хотела сказать, что да, наверное, сошла, раз вообще решилась обратиться к матери. Она не станет мне помогать. Даже ради того, чтобы у неё всё-таки появились внуки — не настолько она любит детей.