На этом книга кончалась. Салли Эббот пожала плечами и положила ее на столик. А потом повернулась и стала разглядывать свое отражение в окне и глубокую темноту ночи.

— Да, Горас, — устало произнесла она. — Вот до чего докатился этот мир.

Льюис нашел старика на пасеке — у крайнего улья стоял прислоненный дробовик, он его брал на случай, если в пчельник забрался полакомиться скунс. Сетку Джеймс никогда не надевал, утверждая, что пчелы его знают; и правда, почти не случалось, чтобы они его ужалили, может, и впрямь узнавали по запаху и по непрерывному бормотанию: он им рассказывал про все свои беды и про все неполадки в мире. У его ног на доске стояли бутылки с сахарной водой. Пчелы облепили ему руки точно живыми рукавицами, а он, пригнувшись, вынимал соты, ставил на место бутылку и запечатывал улей. Ульи были ветхие, за долгие годы они покосились в разные стороны и напоминали старые могильные камни.

— Вы уже пчел на зиму устраиваете? — сказал Льюис.

— Угу, — ответил старик, не подымая головы.

— Что-то рано. Прошлый год вы до ноября ульи не запечатывали.

Старик продолжал трудиться, очевидно сочтя, что последнее замечание зятя не требует отзыва.

— Стало быть, думаете, быть ранней зиме?

Джеймс кивнул. И только уже погодя добавил:

— Чернильные орешки вон тоже, видать, так думают. И гусеницы. — Он помолчал немного и заключил: — Мой отец, бывало, говорил: «Какая погода будет, один господь знает, да и он, похоже что, не наверняка».

Он распрямил спину и, держа руки в стороны, спросил:

— Как Джинни?

— Я как раз об этом, — сказал Льюис. — Я ее сегодня забираю из больницы. Думал, может, вы захотите со мной за ней поехать.

Джеймс внимательно посмотрел на него, потом обвел взглядом ульи:

— Тут еще работы непочатый край.

— Значит, не поедете?

— Я этого не сказал. — Он поджал губы, посмотрел на свои покрытые пчелами руки. — Погоди, я немного приберусь. Ты пока сходи поздоровайся с тетей Салли.

Льюис улыбнулся — чуть-чуть, старик даже не заметил.

— Хорошо, — ответил он тестю. — Схожу.

И, постояв еще немного, повернулся и ушел в дом.

Наклонившись к двери в спальню, он спросил:

— Тетя Салли, вы не спите?

— Доброе утро, Льюис, — бодро отозвалась она. — Ты что приехал так рано? Как Вирджиния?

— Джинни хорошо, — ответил он. — Не очень ясно иногда еще соображает, но это скоро должно пройти, ничего серьезного, так мне сказали. Со дня на день очухается.

— За это надо бога благодарить.

— Кого-то надо благодарить, это да.

— Ну, ты и упрям, — сказала она. — Вот попадешь на небо, и увидишь там господа, которого должен был всю жизнь благодарить за то хорошее, что тебе выпадало. То-то тебе достанется...

— Думаете, он такой мстительный? — с бесконечной мягкостью заметил Льюис.

Она промолчала, и Льюис опять с улыбкой потеребил усы. Он снова окликнул ее:

— Тетя Салли!

— Я все еще здесь, — отозвалась она. Прежнего приветливою тона как не бывало. — Может, ты думаешь, я выпрыгнула в окошко?

Он подумал мельком о том, во что бы она попала, если бы выпрыгнула, но сказал только:

— Я пришел спросить, не хотите ли вы поехать со мной в город? Мне нужно взять Джинни из больницы.

— Ты хочешь привезти ее сюда?

— Да, я думал так. Мне тут нужно кое-что доделать в доме.

Она опять промолчала, и он подождал, смущенно улыбаясь. Он представил себе, как она стоит там, поджав губы и борясь с искушением. Он отлично знал, что ответит она ему «нет».

— Нет, — сказала она. — Я знаю, что никто не понимает...

— Я бы этого не сказал.

— Если бы Джеймс хоть немного уважал мои права...

— Ладно, вы поступайте, как вам лучше.

— Бедняжка Джинни, — вздохнула она. — Хорошо, что ты ее сюда привезешь. Буду рада на нее посмотреть.

На дворе с визгом отворилась дверь дровяного сарая. Закудахтала курица. Старик вошел в дом, ворча на следующего за ним по пятам пса.

— Ну хорошо, мне пора ехать, — сказал Льюис и шагнул к лестнице.

— Веди, пожалуйста, машину осторожнее, Льюис. — Старухин голос из-за двери звучал раздраженно и в то же время озабоченно. Она словно сама плохо понимала, чего от него хочет.

— Хорошо, — ответил Льюис.

Снизу его окрикнул старик:

— Ну как, мы едем или ты передумал, Льюис?

— Что-то я не слышал, чтобы в этом семействе кто-нибудь хоть раз передумал, — заметил Льюис, ни к кому определенно не обращаясь.

Всю дорогу в город старик сидел, крепко сжав запавший рот, и не произнес ни слова.

Они поставили машину во дворе больницы, и, когда поднимались по лестнице, Льюис как бы между прочим предложил:

— Может, вы зайдете навестить Эда Томаса, пока я узнаю, как там у Джинни, все ли готово?

Джеймс именно этого и опасался. Но ответил сразу же, будто уже успел принять решение:

— Хорошая мысль.

Они остановились у стола регистратора, и Льюис проверил, не изменился ли у Эда Томаса номер палаты. Был разговор, что его переведут в двухместную, чтобы ему повеселее было.

Джеймс Пейдж, согбенный, небритый, с шапкой в руке, нерешительно спросил медсестру:

— Ничего, если к нему вот посетитель?

— Конечно, конечно, идите, — ответила она и улыбнулась.

Джеймс кивнул, покосился на Льюиса и сказал:

— А я так и думал.

И они пошли к лифту, Льюис Хикс, как всегда, теребя двумя пальцами ус, старик нервно пожевывая запавшими губами. Подошли к лифту — дверь была из нержавеющей стали, — и Льюис нажал кнопку. Потом ждали, заложив руки за спину. Старик то и дело поглядывал на зятя, один раз даже прокашлялся, собираясь заговорить, но к тому времени, когда кабина лифта очутилась за решеткой и дверцы, гудя, разъехались, ни тот ни другой так и не произнесли ни слова. В лифте уже находились двое каких-то врачей, поднимались из подвального этажа наверх, — один светловолосый, высокий, другой низенький, азиат. На них были зеленые одеяния, зеленые шапочки, на шее, на завязках, болтались зеленые маски. «Самое трудное, — говорил один из них другому, — это сдержаться и не выругаться вслух, если рассек нерв». И оба рассмеялись. Тут дверцы опять загудели и разъехались, и врачи вышли. Джеймс шагнул было следом, но Льюис его остановил. «Нам этажом выше, отец», — сказал он. И Джеймс переступил обратно, как испуганный зверь, водя из угла в угол глазами. Льюис, руки за спиной, смотрел в потолок. Наконец лифт остановился.

В жилах у старика с такой силой пульсировало душераздирающее чувство вины, что даже дышать было трудно. Вот так же он чувствовал себя, когда повесился его сын, и еще гораздо раньше, когда он нашел в лесу тело дяди Айры. Это произошло вскоре после похорон его родителей — они погибли в автомобильной катастрофе, когда его сыну Ричарду было лет девять, а Джинни еще была кроха в высоком стульчике. Почему дядя Айра это сделал, никто никогда не узнает; кто его поймет, дядю Айру, даже Джеймсу это не под силу, а ведь Джеймс знал его, наверно, лучше всех после его родного брата, Джеймсова отца. Может быть, хотя по нему не видно было, это он с тоски, оставшись на старости один в гулком, вдруг опустевшем доме, а может, с досады, из-за того что дом завещан не ему, а Джеймсу с Арией, а вернее всего, из доброты, как он ее понимал своим затемненным, полузвериным умом: его не будет, Джеймс и Ария смогут из небольшого дома, который им купили родители Арии, переселиться на гору под отчий кров. Так ли было дело или не так, но, когда он нашел его, старик лежал под деревом, выше бороды все разнесено выстрелом вдребезги, правая нога разута — он засунул ствол в рот и спусковые крючки (он умудрился зацепить оба) нажал пальцем ноги. Рядом на пне лежали змеиная голова, ясеневая палочка и медвежий коготь. Джейм, взрослый мужчина, опустился на колени и рыдал в голос.