— Проблема полов? — переспросила Эстелл на пороге ванной. Вирджиния подняла палец к губам и замахала на нее. Эстелл переступила порог, закрыла за собой дверь.

— Друзья мои, — говорил пастор, — у всех животных, практикующих разделение труда, как это уже много столетий происходит среди особей нашего рода — я подразумеваю единый, единственный и неделимый род человеческий, — самки, как правило, мелких размеров, быстры на ногу и быстры умом и к тому же очень эмоциональны, а самцы по большей части крупные, немного тугодумы (вспомним самцов гориллы, орангутана), поскольку в сельских трудах и на войне, не говоря уж об охоте, определенные преимущества тупость дает — прошу прощения у джентльменов. Какой самец, если он мало-мальски сообразителен, поддастся на уловки хитрой маленькой самки, заставляющей его таскать каменные глыбы и класть стену для укрытия ее детенышей? Какой хитроумный Одиссей встанет, точно крепостная башня, против троянцев, тупо защищая свое генетическое наследие, как это сделал исполин и тугодум Аякс? — По лицу Уокера скользнула растерянность, вероятно просто показная. — Хотя, впрочем, род Одиссея тоже продолжился, Одиссей в отличие от Аякса, покуролесив по белу свету, в конце концов вернулся к жене. Гм-гм.

Он поджал губы, потянул себя за бородку, густые вразлет брови опустились на самые глаза. Прихожане с интересом слушали. В коридоре набилось столько народу, что ему стало негде расхаживать. В углу лестничной площадки стоял Девитт, рядом с ним Вирджиния и доктор Фелпс, на ступеньках оба мальчика с выпотрошенными тыквами в руках, ближе к ванной Льюис Хикс и патер Хернандес, за запертой дверью Салли Эббот, и еще была Эстелл Паркс, она как раз выходила из ванной комнаты, опираясь на две палки.

А пастор поднял палец и улыбнулся, делая вид, что вдруг нашел путь к разгадке этой истории с Аяксом и Одиссеем.

— Посмотрим с другой стороны, — сказал он. — Что примитивнее: широкий набор возможностей в икс-хромосоме или широкий набор возможностей в игрек-хромосоме? В те времена, когда оружием неандертальцев была дубина, а наши предки пользовались копьями и дротиками, череп, толстостенный, как хоккейный шлем, представлял собой ценное преимущество неандертальца, воюющего с неандертальцем, а для Homo sapiens, который должен был уклоняться от копья своего собрата, гораздо ценней был череп легкий, быстро поворачивающийся в стороны и свободно раздвигающийся, чтобы вместить больше мозгов. Но времена меняются, льды заставляют человека сняться с насиженных мест. С каким изумлением, должно быть, разглядывал могучий, бесстрашный неандерталец первого встретившегося ему легковесного, подвижного Homo sapiens. «Уф-ф!» — печально произнес этот Аякс среди людей, когда его исполинское, как танк, тело легко пронзил летучий дротик, и, виновато махнув на прощание рукой небесам, этот огромный зверь сошел со сцены.

Итак, времена меняются — таков первый урок в нашем учебнике, в первой книге Господа, в «Книге Природы», как назвал ее Фома Аквинский. Сегодня каменные глыбы легко перетаскивает ловкое маленькое существо, умеющее нажимать кнопки, особям с самыми быстрыми реакциями покоряются фортепиано, пишущая машинка и турбореактивный самолет. «Ага! — скажете вы. — Он проповедует матриархат». Но нет. Как мы видели на примере серповидных клеток, даже когда свойства выходят из употребления, Природа скрупулезно хранит все запчасти. Мы несем в себе, в своем генетическом потенциале, все, что имеем со времен, когда плавали рыбами в Девонском море. Всякий мужчина — отчасти и женщина, всякая женщина имеет и мужские свойства, всякая примесь к генофонду — на благо! Естественный отбор в этом постоянно развивающемся мире не делает мелочных различий между передовым и отсталым. Одним словом...

Пастор величественно вскинул правую руку и опять обратился к двери, за которой стояла Салли Эббот:

— Одним словом, миссис Эббот, обезьяны, во всяком случае самые примитивные обезьяны, вполне могут вырезать — и вырезают — тыквенные фонари!

С этими словами он обернулся к своим слушателям, столпившимся в коридоре и на лестнице, поклонился, приветливо улыбнулся и произнес:

— Аминь.

— Amen, amen, — произнес и мексиканский патер и начертал в воздухе знак. Жест его был плавнее, чем полет бабочки в солнечном луче, и, благосклонно улыбаясь, жирный, как будда, и легкий, как воздушный шар, он произнес нараспев: — Ite, missa est. — И потом, уже другим голосом: — Deo gratias![6]

— Благослови вас бог, преподобный! — раздался голос Салли Эббот из-за двери, и слышно было, что она глубоко растрогана. — Да исчезнут с лица земли все эти ужасные предрассудки!

— Стало быть, вы выйдете из своей комнаты? — торжествуя, спросил Лейн Уокер.

— Нет, конечно, — ответила она. — С какой стати?

Снизу послышался голос Эда Томаса:

— Эге, вон они, оказывается, где все! Выходит, я прозевал что-то интересное?

Пока его двоюродная бабка Эстелл вспоминала собор Парижской богоматери, Теренс Паркс стоял в комнате старика и крутил в руках свою валторну, вытряхивая слюну. Он был очень застенчивый юноша, застенчивее свет не видывал, может быть, еще застенчивее даже, чем девочка, которая сидела напротив на старой, продавленной кровати и обеими руками держала у себя на коленях флейту. Она, Марджи Фелпс, не отрываясь глядела в пол, и прямые серебристо-белокурые волосы, мягкие как лен, свешивались у нее по обе стороны головы. Лицо ее выражало серьезность, но и готовность к улыбке — стоило бы ему только захотеть. Одета она была в буро-зеленое платье, длинное и (хотя этого он знать не мог) дорогое, на ногах полосатые носки-гольф и модные тупоносые туфли. Что же до Теренса, то у него волосы были каштановые и ниже уха завивались, на носу очки, без которых он был совершенно беспомощен, а подбородок маленький. У него не было — так он сам, во всяком случае, считал — ни единой выигрышной черты, даже чувства юмора. Поэтому одевался он с неизменной тщательностью: рубахи темно-синие, всегда аккуратно заправленные, черные брюки, черные ботинки, ремень. Он вставил назад, мундштук и взглянул на Марджи. Он уже давно был горячо и мучительно в нее влюблен, хотя, понятно, не говорил об этом ни ей и никому другому. Он жил со своей тайной мукой, как единственный марсианин на свете. Марджи будто знала, когда он на нее взглянет, и точно в это же мгновение подняла глаза. И сразу же оба, залившись краской, уставились в пол.

Теренс бережно положил валторну на стул и подошел к окну над изножьем кровати. Выглянул: на воле разбушевался ветер, волоча по небу большие облака — это стая волков, сверкая серебряными зубами, гналась за луной и вот пожрала ее, повергнув большой пекан, и сарай, и весь задний двор в темноту. Он услышал как будто бы металлический лязг открываемых и закрываемых ворот.

— Дождь еще не пошел? — почти беззвучно спросила Марджи.

Она робко подошла к нему, Теренс подвинулся, и они встали рядом.

Ее рука на подоконнике была бела до голубизны. Как ему хотелось сейчас дотронуться до нее. В большой комнате у них за спиной, за полуоткрытой дверью, слышался смех и разговор взрослых, и Девитт Томас, пощипывая струны гитары, по-прежнему пел. Слов было не разобрать. Он опять посмотрел на ее руку, потом сбоку на ее лицо, потом поскорее снова в ночь за окно.

— Мне страшно, когда идет дождь, — сказала она. Она почти не повернула головы, но он почувствовал, что она на него смотрит.

Снова появилась луна, черные облака неслись мимо, словно увлекаемые наводнением. Теренс будто нечаянно положил руку на подоконник рядом с ее рукой. Прислушался, не войдет ли кто, только теперь вдруг испуганно сообразив, что слева дверь ведет к черному ходу и можно было бы выйти незаметно от всех. Через двор медленно, как во сне, проплыло что-то белое.

— Что это такое? — вздрогнув, спросила она и положила руку поверх его руки. Голова ее склонилась, и сквозь бурю, бушевавшую у него в груди, он уловил запах ее волос.